Сергей Матюшин - Место под облаком

…Действительность в самом деле стала менее внимательной, но начала приобретать радужные переливчатые оттенки. Ускорилась и реставрация, благо тут-то материала оказалось с избытком у всех подрядчиков; прошлое уже грозилось воплотиться в живые картинки, в народное стихийное действо с балаганным оттенком, в ярмарочное да карнавальное разгульное да развеселое представление, где все вроде бы шуточки да подначенки, докука и балагурство, гам стоит, ор и мат-перемат незлобивый, похабные забавы, и все фарс, и путается в стогу ера-принц с нищенкой, и жаба с соловьем и розой пьют вкруговую братину на троих, сырком плавленым заедая, и каждый делает вид, что не видит под лохмотьями горбатой шепелявой побирушки королевских подвесок… Но кончится праздник, прогудит призывно пароходик в третий раз, и непонятно: отчего люди расходятся с представления поодиночке и в странной отрешенной задумчивости, отирая остывшие слезы смеха с опустевших лиц, не узнавая родных, товарищей, собственных детей, путаясь в знакомых сызмальства переулках окраины. Да, освежился-то, кажется, лишнего. Так что писал Василий Алексеевич Слепцов? Оказалось, Василий Алексеевич писал, что благосостояние Осташкова представляет чрезвычайно любопытное и поучительное зрелище и уникальное явление в русской городской жизни. «Осташков, с его загородными народными гуляниями, танцами, хороводами и беседками можно рассматривать как драгоценную жемчужину земли Русской».

— А где, где прочесть это можно? — спросил студент, выхватывая как пистолет из подмышечной кобуры, блокнотик, уже и ручкой прицеливаясь.

— Очень просто, — сказал краевед, — «Народная газета», год 1863, номер 19, статья «Промышленность города Осташкова». Да… Потом, правда, с уважаемым господином Слепцовым что-то произошло, то ли инфлюэнцией мозговой переболел, или как там еще, бог знает, только он внезапно испытал эдакую эволюцию, болезный, переоценил ценности, и взял да в «Современнике» в шестьдесят третьем году напечатал очерковый цикл «Письма об Осташкове», где обличал… да вот, обличал. Да. Заклеймил в некотором роде, прозрел как-то не туда. Срывание всех и всяческих масок, так сказать, своеобразное такое, господа хорошие, чего в результате словосочетание «благочестивый» или там «образцовый город» тут уж у него завсегда в кавычках токмо и сугубо. Да-ас. Ну потом и в самом деле заболел окончательно товарищ Слепцов-то, безнадежен стал, вовсе безнадежен, никакой Нил Столобенский или там Серафим Соровский не могли бы вылечить его своими припарками да бормотаниями. Василий Алексеевич, вишь ты чего учудил, коммуну изволили организовать, Знаменская называлась. А еще благородие его, господин Слепцов все пеклись об этом, как его, равноправии женщин всяких, эмансипации. Да… Такое несчастье с ним, болезным нашим. Сослали, стало быть, Василия Алексеевича к чертям на кулички. Квас, сухари черненькие, просвещение, ботаника. Декабрист, куда там. Скорбная судьба.

— Учитель, — сказал я, все еще пребывая среди песен, плясок и хороводов, — уважаемый краевед, дорогой студент и вы, несравненная Катенька, а знаете ли вы, что такое фасадический портик?

Краевед сморщился и отвернулся.

— Фасадический портик, — без выражения и энтузиазма поспешно заговорил учитель, словно урок отвечал, — это портик, прикрывающий собой избяную Русь. Всяческое убожество, которого, конечно, вдосталь в любые времена, кто же спорит. Всех на Руси не облагодетельствуешь. Это было принято тогда по всей Руси николаевской поры.

«Хороший ответ, вполне удовлетворительный. Оценка есть, внеисторичности нет. Ох уж эти мне любители внеисторических аналогий, подмигиваний и намеканий, как все же хорошо, ребята, как приятно, что все так явственно и четко, ясно, умно, спокойно и с любовью, главное, ребята, что с любовью, если вы меня слышите, ребята, если с любовью, то и заблуждение и обольщение прельстительно, но простительно, ребята, оно же от любви, ведь заблуждение от любви не принесет вреда, я люблю вас всех, и лиловую эту занавеску, и дерево за окном, и герани на окне, и давайте реабилитируем Слепцова, пусть возродится и живет среди нас по-человечески, возродим общинность и коммуну его имени. А? Давайте дальше!»

— Ну правильно, — с сожалением развел руками краевед, снова оборотясь к нам. — Такое было, вроде потемкинских деревень, один досужий карикатурист придумал этот «фасадический портик», с тех пор и пошло, прилипло, портик да портик; а что плохого в портике? В каком-то смысле это идеал, мечта. Фасад? Да, фасад. Ширма? Да! Только и теперь ведь есть образцовые хозяйства, и все остальные. Давно ли, ничтоже сумняшеся, говорили: «образцово-показательные»? Образец для выставки и серия — разное! А «показательные», это и есть наглая показуха. Что? Нет, я больше не буду выпивать. Стаханову особый молоток отбойный дали, чтобы он им сто норм мог дать, так дайте мне такой молоток, я вам двести накрошу. Бросьте вы оплевывать собственное, родное. Портик… Подумаешь, нашли к чему прицепиться.

— Никто и не оплевывает, — строго сказал я. — Это вам показалось. Зря вы. Забудем это недоразумение и обнимемся в порыве патриотического братства.

— Портик… — токовал и не слышал меня огорченный краевед. — Выдумали, понимаешь, портик…

— Ш-ш-ш! Ахтунг!

Я сделал максимально строгое лицо.

— Внеисторично. Возвращаемся.

«Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Формула радуги, несколько постоянных тускнеют, особенно оранжевое, желтое, каждые охотники и желания, как жалко, что тускнеют, а ну все на круги своя! Не надо расстраиваться, милый, вы ведь просто увлеклись, это кажется вам, что мы против, а мы как раз "за", тут же все "за", не огорчайте попусту благостную атмосферу нашего тихого застолья». Этого я не произнес.

— Возвращаемся.

— Тут сейчас одну часовенку отреставрировали, — рассеянно и мило наконец-то снова улыбнулся мне краевед. — Я потом покажу. Хотя эта экспозиция в утвержденную программу не входит. Фасад побелили известкой, решеточки синеньким на окнах покрасили, крышу зелененьким. Но все это, если с улицы смотреть, а я как-то забежал во двор, а задней стены у часовенки почти и нету, как рассыпалась, так и продолжает рассыпаться. Кирпича не хватило, чтобы заделать этот исторический пролом, на погреба растащили кирпичи, насущное дело.

— Во-во, — заерзал студент. — Ведь очень скоро все придется переделывать и перекрашивать, это же дороже получится во сколько раз! Те деньги, что на ремонт уходят, на них можно бы было сразу позолотить все везде.

— Издержки, временное, — пробубнил я.

Ну никак мне тема не нравилась. Радужные блики и отсветы на посуде, руках и лицах, листве, герани и занавеске снова блекли, и требовалось усилие, чтобы узнать их.