Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

Странное дело: вроде бы давно уже искусство отделалось от реализма, а все равно мы то и дело продолжаем оценивать сюжеты и картины с точки зрения их житейского правдоподобия: мол, не мог он убить, не могла она полюбить, таких больших мышей не бывает и т. п. Это говорит о том, что реалистическая полоска есть в любом художественном спектре, что реалистический бок есть в каждом произведении и никто не запретит читателю смотреть на опус и с этого боку.

В свою очередь самая правдивая правда (в том числе военная, лагерная, уголовная) может оказаться никому не интересной, если она не приправлена хотя бы малой толикой вранья и не эквивалентна энергичному вымыслу. В приведенном выше расхожем итальянском выражении «ben trovato» переводится на русский как «хорошо придумано», хотя буквально оно означает «хорошо найдено». Ценны только находки, только жемчужные зерна, выхваченные либо из хаоса достоверной информации, либо из хаоса нашей фантазии. Остальное — mal trovato, плохо найдено.

Одно практическое следствие, вытекающее из этой теоремы. Сочинителей часто спрашивают: вот тут у вас правда или вымысел? Спрашивают из естественного читательского любопытства. Без любопытства нет живого контакта между читателем и текстом, и тем не менее лучше прямого ответа на такие вопросы избегать. Ответите: «правда» — люди скажут: да он всего-навсего описал то, что с ним было; какой он художник? Ответите: «вымысел» — скажут: да это он все выдумал, не было у него в жизни ничего такого уж интересного. То есть вам предлагают два варианта на выбор: признать себя либо лишенным творческого воображения, либо убогим «по жизни». Как говорится, оба хуже.

Душа вкуша… Давно не спалось так глубоко и так всеобъемлюще. Нервная пыль, покрывавшая меня снаружи и изнутри, вся куда-то удалилась. Да, в занятной химчистке мы вчера побывали… И довольно трудно будет себя убедить в том, что этого не было.

«Является ли оппозиция «нормативность/ненормативность» релевантной для описанной выше коммуникативной ситуации?» — вяло читаю я машинопись данного мне на рецензию сборника статей и пытаясь уйти в скучную работу от блуждающих во мне неуместных эмоций. Ох, не является — вынужден я признать, отодвигая в сторону эту тягомотину.

В таких случаях ждешь неожиданности, повода для бегства, и просто подарком звучит телефонный голос все той же неизбывной Сьюзен, уже три дня проживающей в академической гостинице с тараканами, но проявившейся только сейчас и имеющей для меня соблазнительно-пригласительное письмо из Калифорнии, за которым я должен прибыть незамедлительно, поскольку у подруги моей сегодня еще три встречи, а вечером отъезд в Питер, откуда она отбудет уже непосредственно в Сан-Франциско. Ладно, еду.

Гостиница действительно академична, то есть все здесь старое и облезлое, но насчет тараканов — типичная антисоветская гипербола (ну где они? покажи хотя бы одного); тут же к Сьюзен подваливает еще одна гостья, а woman of no importance неопределенного возраста и цвета, и я, упаковав заокеанское письмо во внутренний карман, ближе к сердцу, дипломатично вытекаю на Ленинский проспект. Между прочим, люблю его, и вообще Москва для меня не сводится к набору таких общих лирических мест, как Арбат, Чистые пруды, пречистенские и сретенские переулки с их внутренними дворами. Москва бывает еще и юная, длинноногая, не обремененная тяжелой исторической памятью. Так смотрится она своими проспектами (само слово «проспект» появилось на карте города меньше, чем сорок лет назад, в весенне-оттепельное время), особенно Кутузовским и вот этим, по которому я вместе с отцом и его институтом ходил на майские и октябрьские демонстрации. По красным транспарантам отнюдь не ностальгирую, они тут ни при чем — просто остро-прустовских воспоминаний, недочувствованных эмоций, недодуманных мыслей здесь много развешано. Когда я в последний раз проходил мимо серости Госстандарта и желтизны Жолтовского дома? И что здесь так радикально изменилось — никак понять не могу.

Где-то напротив Минералогии до меня начинает доходить, что изменился не район, перестроилось зрение мое, острым лучом вылавливающее из толпы все, что напоминает Настю: рыжие ли волосы, круглые сверкающие плечи или еще какие-нибудь сегменты разогретых майским солнцем девичьих тел — или же просто то суперсегментное свойство, что зовется юностью. Столько ведь лет мой взор был надежно от всего этого защищен профессионально-педагогическим фильтром: любая девица, потенциально годившаяся в студентки и даже в аспирантки, автоматически выводилась из зоны моего мужского внимания. Известную роль, конечно, сыграли и годы с Тильдой, превратившие меня в своего рода анти-Гумберта, равнодушного к невзрослой, не проросшей женственности, и годы с Делей, не позволявшей сводить с себя взгляд куда бы то ни было. Так или иначе, вчерашняя Настя словно удалила бельма с моих зениц и зрачков, повернула меня лицом к природе. Казалось бы, такое прозрение — факт достаточно тривиальный, типологический: эльзасский психолог Эльсон-Плюфреш подобную метаморфозу описал еще в те времена, когда Фрейд даже родиться не успел, но что мне с того, что я об этом уже читал («дежа-лю» — так я по аналогии с «дежа-вю» определяю чисто книжный, умозрительный опыт), когда я это переживаю в данный момент и еще не знаю, как переживу, куда меня теперь занесет нелегкая!

Крупная сочная капля шлепается на мое темя, и серый тротуар начинает делаться пятнистым — надо прятаться, иначе чего доброго этот дощ-щ-щ (именно в старомосковском орфоэпическом варианте, а не коротенький «дошть») доберется до американской бумаги в кармане, подмочит мои международные позиции. Укрываюсь под аркой, и тут же меня чуть не сбивают с ног залетающие вслед за мной две дико хохочущие дурочки, постриженные по новейшей моде, как липы на аллее в Сен-Жермен-ан-Ле: снизу, над шеями, очень коротко, а нависающим кронам волос оставлена густота; обе с щекастыми личиками-бутончиками и беззастенчивым натуральным ароматом, особенно ощутимым на фоне грозовой свежести и запаха влажной пыли. Черт, оказывается, и ноздри мои были прежде зарешечены от всех этих набоковских «знойных душков», старался я не обонять то, что слишком молодо по моим понятьям. Что же проснулось на старости лет? Стыдиться или удивляться?

Чья-то тяжелая лапа ложится на плечо — я нервно оборачиваюсь и уставляюсь в нечто древнее, седое, неопрятно-расплывчатое и снисходительно-глумливое:

— Что ж ты, как неродной, проходишь мимо и не заглянешь даже к товарищу по несчастьям?

Если бы еще вспомнить, как товарища зовут! Что-то такое мерещится в районе семидесятого года и Малой коммунистической улицы, где собирались мы у бывшего одноклассника в красном доме слева от храма Мартина Исповедника. Старше других был там мгимошный раскованный юноша, только что вернувшийся из Штатов, по фамилии Хренников и по кличке, естественно, Хрен. А вот христианское его имя — хоть убей, ладно сориентируемся в процессе. Дождик все-таки лучше где-то пересиживать, чем так вот перестаивать.