Константин Кропоткин - Призвание: маленькое приключение Майки

— Могут, — со вздохом сообщил взрослый. — Все мы — люди, и все мы имеем право на ошибку. Каждый может ошибиться. И даже большинство. Вот затешется в наши ряды сладкоголосый хитрованец, наобещает с три короба и заведет в такие топи, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— А все прям-такие дурачки, взяли и поверили? — сказала девочка. Выигранный спор придал ей смелости. — У людей есть и свои мозги на плечах.

— Да, конечно, мозги-то есть у всех, только не все хотят использовать их по назначению. Думают, что они только для украшения и даны. Как горжетка на пальто.

Не сдержавшись, он прыснул. Майка тоже захихикала.

— Нам часто хочется, что бы все ответы были простыми, как арифметика в первом классе, — продолжил Никифор, — два плюс два будет пять, а один Отец Народов равняется Всеобщему счастью. Но опасно жить чужим умом. Бывает, оглянуться не успеешь, как на твоей шее уж сидит усатый тараканище и пишет приказы, как дышать и куда смотреть.

Майка поморщилась. Она не любила тараканов.

— Да, корявка, — покивал Никифор. — Ошибиться может даже большинство. Но это правильнее, потому что сообща ошибку и найти легче, и с нею справиться. Гораздо хуже, если ошибается кто-то один, а остальным приказано считаться с его заблуждениями.

— Да, несправедливо, — признала Майка и, желая завершить непростую тему, уточнила. — В общем, главного у вас тут нет.

— Почему же? Конечно, есть, моя внучатая честь, — Никифор коротко поклонился. — В «Детском мире» самым главным считается Директор.

— А зачем? Если все и так на своих местах, — ехидно спросила девочка.

— На случай форс-мажора. Иногда ведь нет времени на болтологию. Нужно принимать решение здесь и немедленно. Вот и приходится…

— Он строгий? — слово «Директор» вызывало у школьницы священный ужас.

— Директор? Пан? — Никифор старался говорить со всей возможной серьезностью. — Еще бы! Отчитывает, чехвостит так, что мало не кажется.

— И в дневник пишет?

— Если б дневники у нас водились, то и писал бы. Запросто. Вообще, корявка, неплохая идея, — Никифор задумался. — Надо б на Совете дружины покумекать. Может, тоже заведем себе «Дневники жалоб и предложений».

— Он не злой, этот Пан Директор? — спросила Майка.

— Приставучий. Выговоры так и лепит — то в лоб, то по лбу.

— Дерется? — ужаснулась школьница.

— Иногда рад бы, да прав у него нет. Приходится метким глаголом бить.

— Как это?

— Непросто. Есть у нас такое приспособление: ну, вроде мишени из мягких материалов. Мы эту мишень на стену вешаем. А на мишень клеим изображения сотрудников. Директор Пан выходит на позицию. Все смотрят, а те, у кого совесть нечиста, плачут-рыдают. Готовятся к бесславной участи. И вот берет он оперенные глаголы и пуляет ими по изображениям.

— Знаю-знаю! — воскликнула Майка.

Никифор объяснял девочке игру «дартс». Тогда, в 1995 году, ни он, ни она не знали ее родного названия, что впрочем, не мешало им этой игрой увлекаться.

— …в кого глагол попадет, тот нарекается дурнем навылет, — Никифор улыбнулся.

— Вы меня разыгрываете, — догадалась, наконец, Майка.

— Я учу тебя слушать, — возразил он. — Самые большие глупости на свете именно так и произносятся — без всякой улыбки. Помни это, корявка.

— Я попробую… А мне с ним обязательно надо встречаться?

— С кем?

— С ним… С директором.

— Страшно?

— Немножко.

— Не робей, он не кусается.

А Майка все равно робела.

Из всех помещений, которые существуют на свете, больше всего Майка боялась кабинета директора. Ей даже к зубному врачу было не так страшно ходить, как на ковер к Марь-Семенне в ее небольшую комнатку на втором этаже.

Директор школы-гимназии номер двадцать девять была серьезным человеком: она круто кудрявилась волосами, блестела большими каменными бусами, ширилась всем телом, всех видела и все замечала.

Если Марь-Семенна шествовала по школе, то услышать ее можно было и без всяких ушей. Она плыла, как большой корабль, а ученики бежали впереди — прятаться. От топота множества ног половицы потихоньку дрожали, а учителя спешно цепляли одинаковые лица — они все делались радостные, а глаза у них блестели не хуже каменных директорских бус.

К Марь-Семенне все относились с особым чувством. Даже Майкина мама не пускала ее на порог: снимать мерки для новых платьев она специально ходила к директрисе на дом.

— …потому что хлеб за брюхом не ходит, — объясняла мама.

Судьба долго миловала Майку. Девочка видела директрису крайне редко и издалека, а знала про нее только одно слово.

Демагогия.

В их гимназии всем было известно, что Марь-Семенна любит припечатывать этим словом самые разнообразные явления жизни.

Смешное слово. Майке оно даже нравилось. Она представляла себе двуликого мальчика. Одно лицо у него называлось Дёма, а другое — Гогия.

— Вах, нэ? Ты чего такое говоришь, товарищ, — так Майка представляла себе Гогию.

— У меня к вам дело ответственной важности, — будто бы отвечал ему Дёма. — Я хочу проинформировать, что земля круглая и вертится целыми днями годы напролет.

— Как шаверма-шаурма, да? — ерничал смешливый Гогия. — А чего мы стоим и не падаем, если круглая твоя земля?

— Потому что гравитация, — пояснял Дёма.

— Э, товарищ, какой-такой гравий-та. Не годится так, когда сковородку покупать надо, еду варить-кушать, жить, чтобы на счастье и в добре, — говорил весельчак Гогия.

— Но как же… — горячился умник Дёма.

Так и болтали они ни о чем — Дёма и Гогия — два лица одного двуликого мальчика.

Представлять его Майке было интересней, чем думать, что же в действительности значит это слово.

— Демагогия, — вслед за директрисой повторяла Мирелла-Валерьянна из параллельного класса. Так она отчитывала двоечника Витьку.

— Демагогия, — ругался физрук Ковыляев, когда его команда не побеждала на районном футбольном первенстве.

— Демагогия, — по непонятному поводу ворчал неизвестный Майке дед с палкой, преподававший что-то сложное в старших классах.

— Демахохия, — даже безымянная старушка-уборщица любила выражаться, если ребята шастали по свежевымытому полу.

Взрослые кидались этим словом почем зря, а Майка тихонько веселилась: она фантазировала себе новую болтовню Дёмы и Гогии и так увлекалась, что почти забывала про его главную любительницу.

«Директор — сам по себе, а я — сама по себе», — надеялась Майка.

Не тут-то было.

В их класс директриса пришла в самый неподходящий момент. Всевидящая Марь-Семенна будто знала, что Силиверстов извазюкает доску своими письменами, что Варька Левес обольется водой из вазочки с цветами, а Майка будет во всеуслышание обещать Великановой выдрать ей за подлость все космы. В общем, четвертый «А» развлекался, как умел. Спешил вкусить свободы: перемена закончилась, Лины-Ванны все не было, и этим грех было не воспользоваться.