Алексей Ильин - Время воздаяния

И внезапно в душе моей раскрылись какие — то — давно, возможно, с самого начала моего бытия закрытые — створки и вал отчаянья еще неведомой мне силы хлынул из них, затопил все мое сознание, все вокруг, наполнил все мое жилище соленым кипятком обиды. «Ведь они сами сделали меня таким, — шептал я дрожащими от обиды губами, не понимая, о ком и кому я шепчу это, — сами хвалили и благословляли меня, когда я поступал так, а не иначе — почему же теперь все отвернулись от меня, и презирают, и гонят?» — «Кто, о ком ты говоришь, болван?» — пытался пробиться из глубины сознания давно и хорошо знакомый мне неприятный безжалостный голос, но и он тонул в потоках моего, ставшего оглушительным, шепота, кроме которого я уже ничего не мог слышать: «Каждый мой шаг в каком бы то ни было направлении только уводил меня все глубже и глубже в этот темный и ужасный своею бесконечностью коридор унижения и страдания… Что? — царапал я ногтями грязные крашеные доски. — Что? как мне жить дальше? или хотя бы — что мне делать? — ибо жизнь для меня уже давно иссякла — как мне прекратить эту муку, эту пытку? или, если уж этого никак нельзя — как прекратить свое существование, растворить свою муку в волнах небытия вместе с собою?»

Так долго шептал я, лежа в своей комнате, очень долго — пока не уснул. И когда я уснул, мне снились древние, как само мироздание, пески, пересыпаемые туда и сюда ветром, будто в огромных, космических размеров песочных часах, снилась башня великого дворца, построенного в честь создателя этого мира и этих часов — он был песочный часовщик, инструментом его были не крошечные причудливые отвертки, а обычный детский совок. Другим его инструментом был Человек, с большой, очень большой буквы — давно позабылось ее начертание и обозначаемый ею звук — однако было совершенно ясно, что когда — то все это выглядело и звучало очень гордо, ибо Человек был инструментом вечного творения этого мира и вечного познания того, что в результате получилось. А разум, выданный Человеку, как его оружие — был генератор Любви — тоже с большой, и возможно, той же самой буквы. А как же? — ибо только с развитием разума, на какой — то стадии и при какой — то силе этого развития в нем появляется — Любовь, а никакой Любви нет у червей, рыб, или пресмыкающихся — только одна лишь программа самовоспроизведения — и все потому, что они представляют собою биологические машины, и нет у них разума. Или его нет у них потому, что в них нет Любви? А может ли быть, — приходила мне во сне мысль, — что она есть вообще во всем, даже в неодушевленных предметах — и, собственно, поэтому и существует все, что существует, не разлетаясь, как пар, в мировом пространстве, не превращаясь в бесконечное однородное Ничто ?

Мне приснилось это Ничто, и я проснулся резко, как от удара. Была уже ночь, небо расчистилось, в окошко светила полная луна, огромная и холодная, как обыкновенно бывает осенью. Я сразу подумал, что утром станет еще холоднее, и через пару дней, быть может, выпадет снег. Однако мне самому не было холодно — ведь не может быть холодно типографскому знаку в книжке: например, столь мною любимому многоточию в конце строки, или поэтической строфы — обозначающему, что не все еще кончено, что есть еще что — то недосказанное, что автор имел в виду что — то свое, но позволил читателю предполагать и что — то иное, личное — более значительное и близкое именно для него, читателя? Или: что всё еще может измениться со временем, а значит — еще есть какая — то надежда . «Кстати, — стал размышлять я, — „надежда“ — каково происхождение этого затасканного слова? Происходит ли оно от глагола „надевать“? — что — нибудь, на себя, как броню, чтобы укрываться ею от ужаса повседневного бытия? Или — происходит оно от глагола „ожидать“, или „ждать“? — чего — то? что вот сейчас не хорошо, а может, еще станет хорошо — когда — нибудь потом, после когда — нибудь? Или — вообще от глагола „держать“? — держать, удерживать нас от отчаянья, от безумия, от окончательной гибели в этом замечательном мире?»

С этими мыслями я снова уснул; мне приснилась другая башня — также высокая, не здесь, в другом городе, где я жил когда — то; вспомнились мои стихи и выпавшие там, в этом городе на мою долю мучения, что и вызвали их к жизни, извлекли из меня, как пальцы музыканта, безжалостно щиплющие струны, извлекают звуки прекрасной музыки, доставляющие изысканное наслаждение слушателям и, быть может, ему самому, но — можно ли сказать то же самое о его инструменте?

Затем стала мне сниться вся моя жизнь вперемешку — толпы народу, поклоняющиеся моему каменному телу; снились слова: глаголы, и существительные, и полагающиеся к ним прилагательные, которыми я жег ни в чем не повинные сердца людей; снились пыльные дороги и заброшенный дом на одной из них; ночные пьяные катания на извозчике — также пьяном, на голове которого мне всё чудились здоровенные рога, но, возможно, это было просто оптическим обманом, вызванным туманной северной ночью и утомлением; снились цари, и вельможи, и сильные, и тысяченачальники, которых встретил я за свою долгую жизнь огромное множество; образованное, интеллигентное общество, восторженно рукоплещущее мне за минутное изысканное наслаждение, которое я ему доставлял, читая горькую повесть своей жизни; снились портовые кабаки, деньги — всех стран и народов, карточные шулера на базаре, актеры, шлюхи, купцы; снились тонущие в июньской зелени усадьбы, ржавая вода болот и твари, в ней обитающие, темные ели, их кресты на закате, подъятые над огромным, суровым, бестолковым и прекрасным своею бестолковостью краем, давшим приют тем, кому нет приюта и места нигде более во вселенной. И мне снилось, что край этот, страна эта — есть жена мне, которой не дал я счастья, но дал — слово, с которым долго еще она жила, повторяя как заклинание, порою произнося его громко, нараспев, перед собравшимся народом, порою — шепча где — нибудь в убогом уголке, плача в одиночестве и забвении; и этим словом было — ее имя.

«… жена моя…» — тоже плакал я во сне.

Наутро выпал снег. Я проснулся довольно поздно, лениво скосил глаза в окно и подумал, что снег выпал даже раньше, чем я ожидал; возможно, впрочем, это было уже утро другого дня: спустя неделю, или год, или сто лет — поручиться я бы не смог.

Проснувшись, я сразу снова вернулся мыслями к притче о праведнике и подумал, что, несмотря на очевидную мораль, из нее вытекающую, это, наверно, самый верный, а лучше сказать — единственный — способ избежать страданий и зла в земной жизни: не делать вообще ничего, то есть, ничего совершенно. Таким же образом, вероятно, можно достичь и бессмертия — совсем перестав что — либо значить для мира и владычествующих в нем сил: «Хотя как раз мне — то и стараться не нужно было» — горько подумалось мне. Но так или иначе, я стал просто лежать, стараясь даже не шевелиться.