Амос Оз - Картинки деревенской жизни

— Записать и вас, Лиза? Это займет от месяца до двух.

Женщина удивилась:

— Два месяца? Да за эти два месяца он уж точно напишет еще один роман, новый-новехонький…

Ада убедила ее взять роман, который все рекомендовали, перевод с испанского. Женщина, получив книгу, попрощалась и ушла.

Коби сказал:

— Несимпатичная. И к тому же сплетница.

Ада не ответила. Она перелистывала книгу, которую только что вернула пожилая женщина. Коби вдруг охватило бурное нетерпение. И тело его, и все чувства возбудились до такой степени, что вынести напряжение оказалось выше его сил. Вновь они здесь вдвоем, а через десять минут она скажет, что пришло время закрывать, и вновь все будет потеряно, на сей раз, быть может, навсегда. Вдруг его переполнила жгучая ненависть к этому неоновому свету, белому, ослепляющему свету зубоврачебных клиник. Он чувствовал, что если бы не этот свет, то, возможно, он сумел бы сказать ей…

— Знаешь, давай ты и вправду будешь моим заместителем, — предложила Ада. — Введешь в компьютерный каталог книгу, которую Лиза взяла только что, а также и данные той книги, что она вернула. Я покажу тебе, как это делается.

«Да что она себе думает? — вдруг поднялся в нем гнев. — Ей, похоже, кажется, что я младенец, и она дает мне немного поиграть ее компьютером, а затем отправляет меня спать? Неужели она настолько глуха? Ничего так и не поняла? Ничегошеньки?»

И тут нахлынуло на него какое-то слепое инстинктивное желание причинить ей боль, укусить, смять, выдернуть из ушей огромные деревянные серьги, чтобы она наконец-то проснулась, наконец-то поняла…

Она почувствовала, что допустила ошибку, и сказала:

— Коби, хватит.

Прикосновение ее руки к его плечу было таким головокружительным. Однако оно наполнило его грустью, потому что он знал: она хочет всего лишь утешить его. Он повернулся к ней, обхватил ладонями ее щеки, с силой развернул к себе ее лицо, приблизив к своему лицу. Но не осмелился коснуться губами ее губ, хотя еще долгое мгновение удерживал ее лицо в своих ладонях и пристально глядел на ее рот, который хоть и не приоткрылся, но и не был сжат. В безжалостном неоновом свете поразило Коби выражение ее лица, прежде никогда им не виданное, выражение не боли и не обиды, а — так ему показалось — огорчения, сожаления и даже страдания. Целую долгую минуту держал он ее голову, держал не нежно, а с силой, губы его против ее губ, а все тело дрожит от желания и страха. Она не сопротивлялась, не пробовала освободиться из его крепких ладоней, а, пожалуй, выжидала. Наконец она произнесла:

— Коби. — И еще: — Мы должны уже уходить.

Он выпустил ее лицо, рванулся с места, не сводя с нее взгляда, дрожащие его пальцы на ощупь нашли в углу выключатель, мгновенно погас неоновый свет, и тьма объяла библиотеку. «Теперь, — велел он себе. — Если ты не скажешь ей теперь, то будешь жалеть всю свою жизнь. Вечно». Но к страсти и волнению, переполнявшим его и гасившим друг друга, примешивался смутный трепет, желание укрыть ее и защитить. От себя самого.

Раскинутые его руки ощупью нашли ее, замершую за стойкой без движения. Он обнял ее в темноте. Но они оказались не друг против друга: его лицо прижималось сбоку к ее лицу, а бедро — к ее округлому бедру. Темнота придала ему смелости, и он поцеловал ее ухо и висок, но не решился повернуть ее к себе лицом и губами своими найти ее губы.

Она застыла в его объятиях, безвольно опустив руки, не сопротивлялась, но и не отвечала ему. Мысли ее почему-то блуждали вокруг мертвого ребенка, родившегося у нее после пяти месяцев беременности. Преждевременные роды сопровождались тяжелыми осложнениями. И после родов врач объявил ей, что она уже больше никогда не сможет иметь детей. А потом наступили долгие мутные месяцы, когда она обвиняла мужа в смерти ребенка, хотя в подобных обвинениях не было смысла и не было для них оснований. Кроме, пожалуй, того, что он переспал с ней в одну из ночей, предшествовавших родам. Она этого не хотела, но уступила ему, потому что всегда, с самого детства, подчинялась всякий раз, когда сталкивалась с сильной волей, особенно когда это была сильная мужская воля. И не потому, что была она покорной по природе своей, а потому, что сильная мужская воля пробуждала в ней всегда некое чувство уверенности, покоя и доверия, а вместе со всем этим — желание отозваться, откликнуться, согласиться.

Сейчас ее держит в объятиях юноша, которого она не поощряет, но и не останавливает. Она стоит не шевелясь, руки повисли, голова опущена, и лишь тихонько постанывает. Коби не мог себе объяснить, что это — стон удовольствия, знакомый ему по кинофильмам, или, возможно, слабый протест. Но необоримая страсть семнадцатилетнего юноши, одержимого фантазиями и не знающего женской любви, побуждала его бедро тесно прижиматься к ее бедру. И поскольку она была на целую голову ниже его, он притянул ее лицо к своей груди и губами прошелся по волосам ее, легко коснулся жарким ртом одной из ее сережек, словно своими нежными поцелуями пытался отвлечь внимание от движений своих бедер. Стыд не уничтожил наслаждение, а, напротив, только усилил его: в этот момент он, Коби, все разрушает, сознает это, но навсегда сокрушает, уничтожает все. Все, что могло еще завязаться между ним и его любимой. Это тотальное разрушение кружило ему голову все сильнее и сильнее, так что рука его ощупью отправилась на поиски ее груди, однако это повергло его в панику, и он оставил свои намерения. Он с новой силой обнял ее за плечи, не прекращая скольжения своего тела по ее округлому бедру, и тут наслаждение вознеслось, взметнулось ввысь, затопило его всего, сотрясая позвоночный столб. Неуемная дрожь в коленках заставила его еще сильнее схватиться за Аду, чтобы не упасть. Он почувствовал, как живот его увлажнился, и поспешил чуть отстраниться от нее, чтобы не испачкать. В темноте стоял он, объятый дрожью, тяжело дыша, очень близко от нее, но не прикасаясь, лицо его пылало, зубы постукивали, словно в ознобе.

Прервав молчание, Ада мягко произнесла:

— Я зажигаю свет.

Коби ответил:

— Да.

Но Ада не торопилась включать свет. Она сказала:

— Ты можешь пройти туда и привести себя в порядок.

Коби повторил:

— Да. — И вдруг пробормотал в темноте: — Простите.

Он нашел ощупью ее ладонь, и взял ее, и этой ладонью провел по своим губам, и вновь попросил прощения, и так же, на ощупь, проложил себе путь к двери. И выбежал из густой тьмы библиотеки в лучащуюся темноту, что была вне стен, под небесами летней ночи. Половина луны взошла и светила над водонапорной башней, проливая свой бледный полусвет на крыши домов, на кроны деревьев, на тени холмов на востоке.

Ада включила неоновый свет, и глаза ее сами зажмурились от ослепляющего сияния. Одним движением она поправила блузку, другим — свои волосы. На мгновение ей показалось, что юноша все еще здесь, он только вышел в туалет. Но дверь библиотеки была широко раскрыта, и она пошла следом за ним, миновала дверь, постояла на ступеньке лестницы, ведущей на улицу, глубоко вдохнула острый ночной воздух, напитанный слабым ароматом скошенных трав, запахом коровьего навоза и какого-то сладкого цветения, определить которое она не бралась. «Но почему же ты убегаешь, — спросила она про себя, — почему ты ушел, мальчик, чего вдруг испугался?»