Римма Глебова - Хроники Любви

Гости расселись за длинными столами, уставленными разными яствами, за отдельный стол сели Эхнатон с супругой. Эхна-тон с жадностью набросился на еду, а Неф задумчиво водила золотой двухзубовой вилочкой вокруг тарелки и ничего не ела. Она с нетерпением ждала окончания пиршества, чтобы распрощаться с гостями и удалиться. Как ни льстило ей всеобщее восхищение, она стремилась отсюда в другое место… туда, по лестнице вниз и вниз, восхищение, что ожидало ее там, было ей дороже всего сейчас.

НЕФосторожно спускалась по лестнице, тускло освещенной лишь парой масляных светильников на стенах и слабым светом, падающим сверху, от входа. На мгновение этот свет померк, будто кто-то его застил, Неф быстро оглянулась — никого. Но стало немного тревожно. Если Эхнатон послал кого-то следить за ней, то… Ну так что? Разве она, царица, не вправе посещать места, какие ей угодно? Скульптор создает ее портрет, и она должна хоть иногда позировать ему. Тутмес — несчастный жалкий раб, пусть и талантливый, о чем тут можно говорить, в чем подозревать? Смешно. Но по телу пробежал озноб. Неф знала, как муж умеет гневаться. И как предан ему Азир. Он всегда смотрит на своего царя рабскими глазами, а на нее, царицу — жадными и сладкими до отвращения. Она запомнила его взгляды, когда еще только попала во дворец, совсем девочкой, и Азир тогда был молод и горячего нрава, и сластолюбив чрезмерно, он даже имел, с разрешения старого фараона, собственный гарем из четырех наложниц. Ну, нрав его не изменился, только гарема не стало, Эхнатон запретил. Разрешил иметь только одну наложницу, Сару. Она любит Азира до безумия, убить за него может, не задумается. А он… его черные мрачные и стерегущие глаза всюду следят за ней, за царицей! — негде укрыться от них.

Неф открыла протяжно скрипнувшую деревянную дверь и вошла в мастерскую. В просторном помещении было светло от многочисленных светильников, расставленных вдоль стен, но пусто, если не считать разной величины статуй, бюстов и барельефов, но их не так уж много — всё, что Тутмос изготовлял, тут же отдавалось заказчикам, произведения скульптора пользовались у знати успехом. Неф оглянулась — нет ни Тутмеса, ни Сида — мальчика-подмастерья, наверно, они еще в трапезной для слуг.

Неф обошла помещение… Вот эту небольшую головку он уже почти закончил, даже длинная серьга из синего стекла висит в одном ухе, а вторая лежит рядом, на подставке. А этот бюстик только недавно начат, но она уже себя узнает… Неф улыбнулась. «Я хочу лепить лишь тебя, тебя одну…». Ему кажется, что статуэтки и бюстики Прекрасной принадлежат только ему и еще ей, и очень страдает, когда что-то забирает себе Эхнатон или кто-нибудь из их дочерей. А то и важным гостям приглянется и унесут.

— Неф… — услышала она тихий возглас и обернулась. Тутмес смотрел на нее сбоку, замерев, с изумлением на лице, словно видел ее впервые.

— Вот такую… вот такую, в этой короне, я тебя вылеплю… сейчас… немедленно… Ты не снимешь ее, ты никогда не снимешь ее, я прошу… никогда… — бормотал он, придвигаясь ближе. «Ну да, я в ней спать буду, всегда!» — рассмеялась Неф и ее счастливый смех рассыпался звонкими хрусталиками по мастерской. Она быстрым движением сняла убор и положила возле бюстика с серьгой. Тутмес молча взял корону и надел ее на каменную головку, корона пришлась впору. Неф наблюдала за ним, улыбаясь, но и немного злясь. Конечно, она царица, и он не посмеет первый… но как же вчерашние слова, полные намеков, и страстное быстрое прикосновение — всего лишь одно, будто случайно скользнувшее по ее плечу, почти у самой шеи, она потом полночи не спала… Ей представлялась его рука с длинными сильными пальцами, пальцы медленно спускаются с ее шеи ниже, ниже… и Неф переворачивалась на жаркой постели — до самого того момента, когда она все-таки уснула и во сне всё и произошло, тело с дрожью сотряслось, из горячих губ вырвался сладкий стон, пот выступил на лбу, она сквозь сон вытерла лоб шелковой простыней и, ослабевшая, провалилась в темное небытие.

Тутмес приблизился и пристально глянул в самые оливковые глаза. Неф не отвела взгляда, только дрогнули выпуклые веки и чуть приопустились, но не скрыли полыхающий страстный огонь в потемневших зрачках. Тутмес быстро, не касаясь ее, проскользнул мимо и щелкнул дверной задвижкой. Теперь он шел к ней, высокий, чрезмерно худощавый, с растрепанной копной черных кудрей и горящими темным безумием глазами… «Да?..» — тихо шепнул он ей в самое ухо, она только кивнула и ощутила на своих бедрах жадные горячие руки, которых уже давно, несколько недель так жаждало ее тело. Тутмес подхватил ее и, прижимая к себе, внес в боковую маленькую каморку и положил на жесткий, покрытый старой мешковиной, топчан. Через одно мгновение ее праздничный наряд был сорван и брошен на грязный пол, и Тутмес гладил, постанывая, шершавыми ладонями ее напрягшийся и ставший упругим живот, сильно сжимал мягкие груди и брал горячим ртом набухшие соски, потом с силой, так, что ей стало больно, раздвинул ее ноги и страстно вскрикнув, проник в подавшееся навстречу лоно царицы…

«Раб любит сильнее господина», думала Неф, спеша по полутемным коридорам дворца в свою спальню и ощущая во всех членах томление и непреодолимое желание вернуться обратно на жесткий топчан. Вдруг ей опять, как раньше, когда она только спускалась в мастерскую, почудилось какое-то движение позади, она быстро обернулась, но никого не было, только дуновение воздуха колыхнулось из бокового прохода. Снова ей подумалось, что Азир следит за ней, и стало страшно.

Уже лежа в своей постели и поглаживая себя по телу, по тем местам, которые ласкал Тутмес, Неф, не веря, что это случилось в самом деле, думала о завтрашнем дне, вернее вечере, когда она сможет опять пойти к нему.

— Ты знаешь, мой повелитель, что делает этот каменотес, этот ничтожный раб, который возомнил себя приближенным к Прекрасной? — гневно вопрошал Азир царя, полулежащего на высоких, китайского шелка подушках. — Он запирает дверь, когда царица спускается в мастерскую!

— Ну, так что ж? — лениво спросил Эхнатон, полный радостных воспоминаний о вчерашнем разговоре с Кийей, она заявила, что беременна и родит ему сына. «Почему ты знаешь?» — не поверил он наложнице, так как уже несколько раз она оповещала его, но всё оканчивалось ее смущенными оправданиями и уверениями, что в следующий раз уж обязательно она забеременеет. «Знаю! Ты увидишь, как я скоро рожу мальчика», — сияла Кийа, утверждая свое грядущее торжество и превосходство над царицей. «Если ты это сделаешь, то больше не будешь рабыней, я дам тебе свободу и много серебра», — пообещал Эхнатон. А Кийа горестно застонала и заплакала в ответ на милость фараона. «Не нужна мне свобода, и серебро ни к чему, мне нужен только ты, только ты, мой любимый повелитель и господин. Но об одном я прошу — сына, которого я тебе рожу, ты назначишь своим наследником». Растроганный ее любовью и бескорыстием, Эхнатон тут же перед чеканным золотым изображением Солнечного Бога Атона поклялся, что так и сделает.