Кейт Мортон - Далекие часы

— Вы — дочь Мередит, — заговорила она быстрее, — а значит, вы все равно что семья. А это семейная история.

Я ожидала чего угодно, но только не этого, и была сражена; внутри меня вспыхнула радость за мать, которая любила это место и столько времени считала себя отвергнутой.

— Но что мне делать с ней? — воскликнула я. — В смысле, с вашей историей.

— Делать?

— Я должна ее записать?

— Нет, незачем. Не надо записывать, просто постарайтесь все исправить. Я доверюсь вам в этом отношении… — Перси наставила на меня острый палец, но суровость жеста ослабило спокойное выражение лица. — Я могу вам довериться, мисс Берчилл?

Я кивнула, хотя ее поведение внушило мне мрачные предчувствия касательно того, о чем именно она меня просит.

Казалось, она испытала облегчение, ее самообладание дрогнуло лишь на мгновение и тут же вернулось.

— Ну хорошо, — резко произнесла она, обратив взгляд к окну, из которого выпал и разбился ее отец. — Надеюсь, вы сможете обойтись без обеда. У меня нет лишнего времени.

Перси Блайт начала с предупреждения.

— Я не рассказчица, в отличие от остальных. — Она чиркнула спичкой. — У меня всего одна история. Слушайте внимательно; я не стану повторять. — Она прикурила и откинулась на спинку кресла. — Говоря, что это не имеет никакого отношения к «Слякотнику», я была не совсем точна. Так или иначе, моя история начинается и заканчивается этой книгой.

Ветер просунул щупальце в каминную трубу, дразня пламя. Я открыла записную книжку. Перси считала, что это лишнее, но меня терзала странная тревога, и я отчасти успокоилась, спрятавшись за практичностью кремовых в черную линейку страниц.

— Отец однажды обмолвился, что искусство — единственная форма бессмертия. Он любил подобные фразы; полагаю, вслед за собственной матерью. Она была одаренной поэтессой и поразительной красавицей, но холодной как лед. Она могла быть жестокой. Не намеренно; талант делал ее такой. Она внушила моему отцу множество странных идей. — Перси скривилась, умолкла и разгладила волосы на затылке. — В любом случае, он ошибался. Есть и другая форма бессмертия, намного менее желанная и более бесславная.

Ожидая, что она назовет эту форму бессмертия, я чуть наклонилась вперед, но тщетно. В то ветреное утро я начинала привыкать к ее внезапным сменам темы, к тому, как она проливала свет на определенную сцену, возрождала ее к жизни и тут же резко переводила внимание на другую.

— Я совершенно уверена, что мои родители были некогда счастливы, — продолжала она, — до того, как мы родились. На свете существуют два типа людей: те, кто любит общество детей, и те, кто не любит. Мой отец принадлежал к последним. И полагаю, он сам немало удивился силе своей любви, когда появились мы с Саффи. — Перси взглянула на офорт Гойи, и на ее шее дернулся мускул. — Он был совсем другим человеком, когда мы были маленькими, до Первой мировой войны, до того, как написал эту книгу. Он был необычным человеком для своего времени и класса. Понимаете, он обожал нас… не просто испытывал нежность; он черпал в нас радость, а мы — в нем. Мы были испорченными детьми. Испорченными не подарками, хотя в них не ощущалось недостатка, а его вниманием и верой. Он считал, что мы неспособны поступать неправильно, и потакал нам во всем. Вряд ли подобное обожание может пойти детям на пользу… Стакан воды, мисс Берчилл?

Я моргнула.

— Нет. Нет, спасибо.

— А я, пожалуй, не откажусь. Мое горло…

Она положила сигарету в пепельницу, сняла кувшин с этажерки и наполнила граненый стакан. Когда она приникла к нему, я заметила, что, несмотря на ясный, ровный тон и пронизывающий взгляд, ее руки дрожат.

— Родители баловали вас в детстве, мисс Берчилл?

— Нет, — отозвалась я. — Нет, вряд ли.

— Я тоже думаю, что вряд ли. В вас нет уверенности, что вам все что-то должны, характерной для детей, которых ставят превыше всего. — Перси снова перевела взгляд на окно, за которым собирались серые тучи. — Папа усаживал нас обеих в старую детскую коляску, которая когда-то принадлежала ему, и возил на долгие прогулки по деревне. Когда мы стали постарше, повар собирал нам роскошные корзинки для пикника, и мы втроем исследовали леса, бродили по полям, отец рассказывал нам истории, учил вещам, которые казались важными и чудесными. Например, что это наш дом, что голоса наших предков всегда будут говорить с нами, что мы никогда не останемся одни, если не уедем из замка. — Ее губы попытались сложиться в легкую улыбку. — В Оксфорде он выучил немало языков, старинных наречий и питал особую любовь к древнеанглийскому. Он делал переводы ради собственного удовольствия, и мы помогали ему с ранних лет. Обычно здесь, в башне, иногда в садах. Как-то раз мы лежали втроем на пледе для пикника, смотрели на замок на холме, и отец читал нам «Скитальца». [54] «Скиталец» — древнеанглийская элегия (конец X в.). День был чудесным. Такие дни редки, тем и запоминаются.

Перси умолкла, ее лицо немного расслабилось, когда она углубилась в воспоминания. Когда она наконец продолжила, ее голос был ломким:

— Англосаксы обладали особым даром к печали и тоске и, разумеется, героике; подозреваю, что дети питают склонность ко всем трем. Seledreorig, — словно заклинание раздалось в круглой каменной комнате, — тоска по крову. В английском нет такого слова, и все же оно не помешало бы, правда?.. Впрочем, я отвлеклась. — Она выпрямилась в кресле, потянулась за сигаретой, обнаружила, что та сгорела дотла, и вытащила новую из пачки. — Так и прошлое. Вечно караулит в засаде, завлекает.

Она чиркнула спичкой, нетерпеливо затянулась и прищурилась на меня сквозь дымку.

— Впредь буду осторожнее, — вставила я.

Пламя быстро погасло, как бы подчеркнув мое намерение.

— Моя мать мечтала завести детей, но когда мы родились, ее накрыла такая сильная депрессия, что она с трудом вставала с кровати. Когда она оправилась, то обнаружила, что семья ее больше не ждет. Ее дети прятались за ногами отца, когда она пыталась их обнять, плакали и вырывались, если она подходила слишком близко. К тому же, чтобы мама нас не понимала, мы приобрели привычку употреблять выражения из других языков, которым нас научил папа. Он смеялся и поощрял нас, радуясь столь раннему развитию. Какими же гадкими мы, верно, были! Видите ли, мы почти не знали ее. Мы отказывались быть с ней, хотели всегда быть с папой и чтобы папа был с нами, и ей становилось все более одиноко.

Одиноко. В устах Перси Блайт это прозвучало по-настоящему грозно. Я вспомнила дагеротипы Мюриель Блайт в архивной комнате. Тогда мне показалось странным, что они висят в таком темном, заброшенном месте; сейчас же это выглядело поистине зловещим.