Кейт Мортон - Далекие часы

— Родители Джейн и Питера погибают в жутком лондонском пожаре, и детей отсылают в замок давно потерянного дяди.

— Замок?

— Билхерст, — уточнила я. — Их дядя — довольно приятный человек, и детям поначалу нравится в замке, но постепенно они понимают, что в нем творится больше, чем кажется, и за блестящим фасадом скрывается темная, мрачная тайна.

— Темная и мрачная, да? — чуть улыбнулся отец.

— О да. И то и другое. Просто ужас, — возбужденно протараторила я.

Папа наклонился ближе, опершись на локоть.

— И в чем же она?

— Кто?

— Тайна. В чем она?

Я изумленно посмотрела на него.

— Ну, не могу же я… просто сказать.

— Конечно, можешь.

Он скрестил руки на груди, как капризный ребенок, и я принялась подыскивать слова, чтобы объяснить ему договор между читателем и писателем, опасности повествовательной алчности, кощунство простого выбалтывания того, что созидалось глава за главой, секретов, тщательно спрятанных автором за бесчисленными трюками. Но сумела лишь спросить:

— Давай я одолжу тебе книгу?

Отец некрасиво надулся.

— От чтения у меня болит голова.

Между нами повисла пауза, которая становилась все более неуютной по мере того, как он ожидал моего поражения, однако я не сдавалась. Разве я могла поступить иначе? Наконец он уныло вздохнул и печально взмахнул рукой.

— Ладно. Полагаю, это неважно.

Но он выглядел таким несчастным, и я так ярко представила, как впервые попала в мир «Слякотника», когда болела свинкой или чем-то другим, что невольно откликнулась:

— Если ты действительно хочешь узнать, может, я почитаю тебе?

Чтение «Слякотника» вошло у нас в привычку; я с нетерпением предвкушала его каждый день. После ужина я помогала маме на кухне, чистила папин поднос, а затем мы начинали с того места, на котором остановились. Он никак не мог поверить, что придуманная история может так живо заинтересовать его.

— Наверняка она основана на реальных событиях, — вновь и вновь повторял он, — на старом деле о похищении ребенка. Как в той истории с сыном Линдберга. [32] Полуторагодовалый сын прославленного американского летчика Чарльза Линдберга был похищен 1 марта 1932 года и убит спустя несколько часов. Трагедия стала сенсацией. Парнишку украли через окно спальни.

— Нет, папа. Раймонд Блайт все придумал.

— Но история такая яркая, Эди; она так и стоит у меня перед глазами, когда ты читаешь, как будто я сам все видел, будто я уже знаю ее.

И он озадаченно качал головой, от чего я заливалась жаром гордости до самых кончиков пальцев, хотя не принимала ни малейшего участия в создании «Слякотника». В дни, когда я задерживалась на работе, отец становился раздражительным, ворчал на маму весь вечер, прислушивался, когда я поверну ключ в замке, затем звонил в колокольчик и изображал удивление, когда я заходила. «Это ты, Эди? — Он изумленно вздергивал брови. — А я как раз собирался попросить твою мать взбить мне подушки. Ну… раз уж ты здесь, может, посмотрим, что происходит за стенами замка?»

Возможно, именно замок по-настоящему пленил его, даже больше, чем сюжет. Ревнивое почтение отца к огромным фамильным поместьям было настолько близко к хобби, насколько это вообще возможно, и когда я обмолвилась, что Билхерст списан с подлинного дома Раймонда Блайта, любопытство отца было обеспечено. Он задавал бесчисленные вопросы, на некоторые из них я отвечала по памяти, другие же были столь специфичны, что пришлось предоставить ему для изучения свой экземпляр «Майлдерхерста Раймонда Блайта»; порой даже требовались справочники, которые я отыскивала в огромной коллекции Герберта и приносила домой с работы. Так и вышло, что мы с папой подогревали одержимость друг друга, и впервые в жизни между нами обнаружилось что-то общее.

Было лишь одно препятствие к благополучному основанию клуба любителей «Слякотника» семьи Берчилл — мама. Хотя наша привязанность к Майлдерхерсту возникла довольно невинно, казалось низостью сидеть с папой за закрытыми дверями, возрождая к жизни мир, который мама решительно отказывалась обсуждать и на который у нее было больше прав, чем у нас обоих. Я знала, что должна поговорить с ней об этом; знала и то, что беседа будет не из приятных.

После того как я вернулась домой, наши с мамой отношения почти не изменились. Наверное, я несколько наивно ожидала, что мы обе переживем волшебное возрождение родственной любви, вместе окунемся в привычный распорядок дел, станем часто и охотно общаться, что мама даже распахнет передо мной душу и откроет свои секреты. Полагаю, я надеялась именно на это. Нет нужды уточнять, что мои чаяния не оправдались. В действительности, хотя мне кажется, мама была рада видеть меня рядом и благодарна, что я помогаю с отцом, и намного спокойнее, чем прежде, относилась к нашим различиям, в остальном она стала еще более далекой, чем всегда, рассеянной, задумчивой и очень, очень тихой. Сначала я решила, что дело в сердечном приступе отца, что тревога и последовавшее за ней облегчение закружили мать в водовороте переоценки ценностей; но неделя шла за неделей, ее состояние не улучшалось, и я начала недоумевать. Иногда она замирала посреди какого-либо действия, стояла, опустив руки в кухонную раковину с мыльной водой, невидяще смотрела в окно, и выражение ее лица было отсутствующим, озадаченным и смущенным, как если бы она забыла, кто она и где находится.

Именно в таком настроении я застала ее в вечер, когда собралась поговорить по душам о чтении.

— Мама? — окликнула я ее.

Однако она как будто не услышала, и я подошла чуть ближе, остановившись у края стола.

— Мама?

Она отвернулась от окна.

— А, привет, Эди. Чудесное время года, не правда ли? Долгие, поздние закаты.

Я присоединилась к ней у окна, наблюдая, как на небе гаснут последние персиковые отблески. Действительно красиво, хотя, возможно, и недостаточно для столь пристального внимания.

Мама молчала, и через некоторое время я предупредительно покашляла. Я сообщила ей, что читаю папе «Слякотника», и крайне осторожно изложила обстоятельства, которые к этому привели, в особенности то, что я ничего подобного не планировала. Казалось, она не слышит меня; только легкий кивок, когда я упомянула о папином увлечении замком, дал понять, что она слушает. Изложив все, что считала важным, я умолкла и подождала, мысленно собираясь с силами, чтобы встретить неизбежное.

— Очень мило, что ты читаешь папе, Эди. Ему это нравится.

К такому повороту я не была готова.

— Эта книга становится традицией в нашей семье. — Проблеск улыбки. — Верной спутницей во времена нездоровья. Ты, наверное, не помнишь. Я дала ее тебе, когда ты лежала дома со свинкой. Ты была такой несчастной; это единственное, что я смогла придумать.