Владимир Шаров - Репетиции

Но опасность была невелика: что такое театр, в Новом Иерусалиме никто не знал, да и никто в монастыре не понял бы, что то, чему Сертан учит крестьян, — из рода представлений, даваемых на Руси скоморохами, настолько одно было непохоже и не вязалось с другим. Бояться ему было нечего. Тут выходит, что для Сертана и профессионализм актеров был плох, и непрофессионализм тоже плох, и что его постановка никакой не театр, единственное все разрешало.

В нем пока еще сохранился старый страх, что без профессиональных актеров он не справится, но этот страх уходил; у Сертана уже появилось ощущение, что получается и получится, которое шло от всеобщей уверенности, что иначе и быть не может, от того, что немало вещей и в самом деле уже удались, и хотя эта уверенность отнюдь не опровергала прежних опасений, была из другого теста, из другой оперы, но страх был как бы отодвинут ею, отодвигался с каждым днем дальше, и о нем можно было больше не думать.

Весной шестьдесят пятого года исполнилось семь лет, как Сертан попал в Россию. Он давно сносно знал язык, успел повидать за это время сотни разных людей, со многими довольно близко сойтись, и все-таки он чувствовал, что ни России, ни происходящего здесь он не понимает. Судя по дневнику, он о многом догадывался, но его догадки были такими странными, что он не верил в них и сам. Он постоянно спрашивал себя, почему его не отпустили во Францию, почему заставили служить опальному и заниматься странной постановкой. Он придумывал тысячи ответов, один фантастичнее другого, и каждый из них — чего он не хотел и о чем не думал, — невольно и легко расходясь вглубь и вширь, сразу начинал касаться всей России. Страна, получавшаяся у него, была настолько ни на что не похожей и невозможной, что ясно было, что здесь что-то не так. Скорее всего, Сертан не понимал России, не понимал, куда она идет, к какой судьбе готовится, долго, почти до последних дней не понимал, и что он тут делает, из-за искаженности, неполноты отношений с людьми, с которыми его сводила судьба.

Отношения эти почти всегда были направлены в одну сторону. Его спрашивали, от него требовали подробных ответов и толкований, но сами мало что объясняли. Конечно, он видел и знал многие фрагменты жизни, но соединить их в целое умел редко. Это было и в Москве, где он подолгу беседовал с боярами, с приказными, и в Новом Иерусалиме (отношения с Никоном были единственным исключением, и его догадки, предположения о России по большей части строились именно на том, что он слышал от Никона), где монахи, крестьяне, вообще каждый, кто был так или иначе причастен к постановке, слушали его, знали и помнили каждое его слово, но в свою очередь, про себя ему никогда ничего не говорили.

Уже через год после приезда в Новый Иерусалим он столкнулся с удивительным, но, похоже, общим убеждением, что значащими являются только его слова, только то, что исходит от него к ним, но не наоборот. Он был любопытен и долго сопротивлялся этому, но его сопротивление тонуло в их уверенности, что они ему ничего важного сказать не могут, в их недоумении, что он хочет их слушать. Окруженность его своим голосом, своими словами, тем, что он делал, была так велика, что он стал забывать то, что знал о России в Москве, и даже совсем близко и рядом рассказанное ему Никоном. И лишь отставленный от дела, в последние месяцы отпущенной ему жизни, уже на этапе он, кажется, впервые твердо понял, что Россия действительно ждет конца.

Конца ждали давно, с первого десятилетия века, ждали и во владениях монастыря, и в Москве, и на Дону, и в Сибири. Ждали, а кое-где называли и имя антихриста, который, обозначив последние времена, уже пришел и правит на земле. Одни говорили, что это Никон, некоторые — что Аввакум; почти все были убеждены, что кто-то из них, но подозревались и другие. Среди монастырских крестьян было много последователей Аввакума, пожалуй, не меньше, чем Никона, почему — понятно: затеянное патриархом строительство, особенно когда сократилась помощь от Алексея Михайловича, высасывало из них все соки. Монастырские власти были злы и жестоки как никогда, и это подтверждало, что конец скоро.

Сертан, его работа, рано, едва ли не с первого дня подбора исполнителей на роли и для никониан, и для староверов в их спорах о конце стал единственным и, что важно, нейтральным, пришедшим со стороны авторитетом (в вере Сертана учение о конце мира, суде и воздаянии тоже было главным, так что общая основа была), и он сам, долго этого не подозревая, был в центре всего: всех отношений, столкновений, споров, течение которых часто и направлялось толкованием его слов, ходом репетиций. Безусловно надо отметить и следующее: при общем ожидании конца, при ежечасных обвинениях, что один или другой — антихрист, репетиции Сертана были первыми настоящими действиями, которые для каждого, кто был рядом с ними и ими затронут, без сомнения, свидетельствовали, что последние времена уже начались и суд скоро, совсем скоро. Тут было, как всегда с немцами и прочими иноземцами: пока русские спорили и ругались, кто виноват, кто антихрист, немцы этими надмирными вопросами не занимались, а просто тихо делали свое дело. Положение Сертана и уважение, которое он вызывал, было беспрецедентно, здесь сливалось многое: и подчеркнутая нежность с ним Никона — только с ним, и то, что Сертан ни во что не вмешивался, был вне всего, вне любой иерархии, вне любых отношений, однако без него ничего не начиналось и ничего не шло, и как бы все, что было в монастыре, было для него и вокруг него.

Очень важным было еще одно: чтобы люди хорошо делали то, что хотел от них Сертан, им необходимо было подолгу молиться с Никоном, моления должны были подготовить актеров к репетициям без Христа, заменить им Христа, роль которого Сертан, как я уже говорил, дать никому не имел права. И эти для всех, кто в них участвовал, несравнимые ни с чем совместные с патриархом предстояния перед Богом были только предварительным этапом для, в сущности, рядовых, что было ясно любому, репетиций Сертана. Это соединение молитв и репетиций уже само по себе устанавливало и дополняло странную субординацию Сертан — Никон, такую, какой не могло быть, и в то же время она была, это все видели, что была, но осмыслить, конечно, боялись и чувствовали, что она — тоже из крайних времен. Времен, когда последние станут первыми.

Среди крестьян, принадлежащих Новоиерусалимскому монастырю, были никониане, были староверы, были еретики — капитоны, верившие в то, что сейчас, перед концом в каждого из них вселился Сын Божий и каждый из них сделался как Христос; эти группы были велики числом и спорили, кто служит антихристу, а кто Христу, отчаянно, но немало было и других людей, людей, которые во всем, что происходило, поняли и услышали одно: последние времена близки и, когда они настанут, многие пойдут за антихристом, потому что трудно и даже невозможно отличить его от Христа. «Многие им соблазнятся», — и они не верили себе, не верили, что смогут разобраться — ведь и сейчас они не знали, кто прав — Никон или Аввакум, так и тогда, но это не важно. Важно, что антихрист и Христос судьбой связаны друг с другом: сначала — один, потом — другой, и должен кто-то пойти и соблазниться, иначе нельзя, и будет таких большинство. И антихрист будет царствовать; без этого, без его временной победы и торжества тоже нельзя, только потом придет Христос и спасет всех. Отсюда следовала нужность, необходимость антихриста и соблазнения в нем и еще — слитность его с Христом, их странное сходство, ведь были они как бы двумя ипостасями, двумя лицами одного, и лишь сами, в сущности, могли разобраться, кто есть кто и кому достанется победа.