Владимир Шаров - Репетиции

Иногда и до ссылки в Сибирь, еще в Новом Иерусалиме Сертану приходило в голову, что конец действительно близится, что он уже скоро — иначе и быть не могло, чересчур тесно он был со всем этим связан, чересчур важную роль во всем играл, беспрерывно думал, каждую деталь проигрывал, чтобы ощущение конца в него не вошло и не въелось. Хотя он, как любой христианин, верил в Суд и второе пришествие Христа, но раньше считал это настолько далеким, что жизнь человеческого рода все равно казалась ему бесконечной, теперь же, когда Сертан, как и другие, начал верить, что конец близок, первое, что он подумал, — оказывается, на земле будет жить хотя бы минуту вот столько-то людей, и ни на одного больше, и сколько этих людей, наверное, можно исчислить, и интересно, кто будет последним человеком, родившимся на земле, и сколько будут в утробе и так и не успеют родиться. Конечно, они, как самые невинные из людей, попадут в рай, но, именно думая о них, Сертан осмыслил слова Иоанна, что перед концом и бедствия усилятся, и грех возрастет многократно, чуть ли не все пойдут за антихристом, и вдруг снова удивился: а зачем это было? зачем жили люди на земле? Сейчас, перед концом, вопрос этот был более чем оправдан, пришла пора подводить итоги, и ясно было, что люди не исправились, даже не стали лучше, но тогда для чего эти страдания и беды — неужели только для того, чтобы потом явить славу Божью и победить антихриста. Или чтобы отделить зерна от плевел, праведников от грешников, но тогда почему кончается и история праведников, почему Господу Богу и их тоже нужно точное число — и все.

Сертан чувствовал, что ходит по проволоке, и знал, что единственный способ для него уцелеть — вообще об этих вещах не думать, держаться до крайности осторожно и с Никоном, и с монахами, которые в большинстве своем его явно не любили, и с крестьянами, многие из которых, без сомнения, как это здесь было принято, доносили Никону о каждом его слове, всегда помнить, что он в России никто, еще хуже, чем никто — еретик, иноверец, и то, что он говорит, должно быть до предела нейтрально и общо для всех христиан. А главное, для Никона оно должно быть или казаться безусловно необходимым, понятным и легко объяснимым. Спасение Сертана было в этой его нейтральности и в верности Никону, в отсутствии какой бы то ни было самостоятельной партии. Но жизнь вела к другому.

Первые подозрения в ереси вызвали его отношения с евреями. Крестьяне, исполнявшие в постановке их роли, играли в поддавки: они хотели и добивались того, чтобы быть неправыми, и Сертан ничего с этим поделать не мог. Тогда, чтобы они поняли правоту евреев, он стал рассказывать крестьянам все, чему сам был свидетелем в Польше. Он начал с жалости, со зверств казаков, дальше перешел к тому, как вообще жили евреи, как они молились Господу, как толковали и старались понять Священное Писание. На репетициях он рассказывал крестьянам, что много веков евреи составляли «листы скорби» в память о тех бедствиях и гонениях, которые претерпевали они в разных странах, но гонений было столько, что почти каждый день года стал у них днем поста, днем, когда оплакивали погибших, и тогда их учитель Р. Шимон бен Гамлиель запретил им это, сказав: «Мы не менее предков наших лелеем память о пережитых бедствиях, но описывать их все не хватает у нас сил». Про себя евреи говорят, что свершилось над ними проклятие Моисея: «И всякую болезнь и всякую язву, да и не написанную в сей книге Завета, Господь наведет на тебя, и останется вас немного взамен того, что вы были бесчисленны, словно звезды на небесах… и рассеет тебя Господь по всем народам от одного края земли до другого».

«Что нам сделать, — говорят они, — чем оправдаться? Можем ли мы отрицать нашу виновность, когда грехи наши свидетельствуют против нас? Всевышний же уличил своих рабов в преступлениях, а суд Его правдив! Мы можем утешаться только тем, что Господь кого любит, того и наказывает» (Притчи 3,12).

С евреями Сертан столкнулся случайно, было это во время войны Хмельницкого, когда его театр, спасаясь от грабежей, попал в Тульчин. В городе они оказались недели за три до того, как к нему подошли отряды казаков и началась осада. Тогда весь месяц, пока казаки, обложив Тульчин, пытались его взять, труппа Сертана играла каждый вечер — таков был приказ командовавшего гарнизоном князя Чвертинского, и Сертан помнил, что был рад, что актеры заняты и при деле. Ссылаясь на тот же приказ, он уже сам заставлял их все утро повторять роли.

Чвертинский, как описывает его в дневнике Сертан, был любезен, немолод и очень толст. Дышал он с хрипом, тяжело и отрывисто. Вечером, когда сердце уставало гнать кровь по огромному телу, ноги у него распухали от воды и он едва мог ходить. После второго спектакля он увез их приму Аннет к себе, и она вернулась только на следующий день.

Еще в самом начале войны Сертан хотел уехать из Польши и уехал бы, если бы не Аннет. Но в Польше ее носили на руках, она была королевой и на сцене и в жизни, и о Франции, Бретани не хотела слышать. Сертан был готов ехать во Францию без театра, но не без Аннет, и тоже остался. По всем понятиям, она была его, он любил ее и готов был ждать, когда она одумается и вернется. Он купил ее двенадцатилетней девочкой в Руане у ее отца, акробата-канатоходца, и он, Сертан, сделал из нее настоящую актрису. Он ставил ей не только походку, но каждое движение, каждый жест, она была благодатный материал, тело ее было умно и послушно, и многое давалось ей совсем легко. У нее был и талант, и интуиция, поэтому он сумел научить ее понимать то, что говорят герои в пьесах, где она играла, и то, что в пьесы попасть не могло, потому что они — только часть жизни, хотя, возможно, и главная. Он и ее саму научил и думать, и говорить, да в общем, наверное, и чувствовать; в сущности, он вложил в нее все, что у него было, и любил он ее всегда, и, конечно, никогда бы не смог ее оставить и уехать один.

До плена дневник Сертана был переполнен Аннет. Часто записи, связанные с ней, не перебиваясь ничем, шли много страниц подряд. Мы с Мишей уставали от нее, уставали от перевода однообразных текстов. День за днем Сертан объяснялся Аннет в любви, жаловался, плакал, умолял вернуться — и тут же ругался, называл потаскухой и лярвой, проклинал ее и себя за то, что сделал из нее актрису, и снова молил Аннет простить его и вернуться. Я не думаю, что она читала эти записи, но, наверное, знала о них.

В четырнадцать лет Аннет сделалась женой Сертана, но театр она любила больше его и к актерам была ближе, чем к нему, она и изменять стала сначала с актерами. Она мешала его отношениям с ними, мешала его власти, из-за нее театр все время лихорадило, и несколько раз труппа едва не распалась. Расстаться с Аннет Сертан не мог, через три года после их женитьбы репертуар целиком держался на ней, выхода не было, и тогда он отпустил ее к актерам, она сделалась, как все, и перестала быть его женой. Было это шесть лет назад, ей только что исполнилось девятнадцать, и с тех пор она приходила к нему лишь дважды.