Владимир Шаров - Репетиции

Сертан и все, кто был рядом с ним в Новом Иерусалиме, думали, что его постановка будет сыграна лишь один раз, но она не была сыграна ни разу, и это дало ей жизнь, отсюда можно сделать вывод, что неосуществившееся часто может жить долго, а то, что сделано, почти сразу умирает, — природа, пожалуй, подтверждает это правило. Но сам Сертан не готовил постановку к долгой жизни, и, конечно, он не мог представить себе дальнейшего: ни того, какой будет эта жизнь, ни того, что вообще она будет, и здесь тоже можно высказать немало соображений об отношениях, которые связывают художника и его дело. Насколько велика и продолжительна его власть и насколько велика и продолжительна его ответственность, что он знает о том, что сотворил, — мне кажется, что художник преувеличивает и свою власть, и свое знание, следовательно, и ответственность, он недооценивает ту свободу воли, которую, повторяя Господа, почти всегда дает делу собственных рук.

Постановка, которую репетировал Сертан, была завершена во Мшанниках по своим внутренним законам, в этом смысле мы можем утверждать, что искажено ничего не было. Работа эта шла вне влияния внешнего мира, если не считать таким изоляцию и болота, окружавшие деревню со всех сторон: возможно, они и поощрили ссыльных в их сосредоточенности на себе. Но деревня сама хотела этой изоляции, ради нее все они и ушли из Березняков и никогда, насколько я знаю, не раскаивались, что ушли. Сделанное Сертаном поначалу явно росло без всяких помех — влияло на постановку только время, тоже понимаемое нами не широко, а просто как длительность. Мои слова, что Мшанники стали их родиной, подкрепляет разное: большинство ссыльных, если принять во внимание и их потомков, а потомки ссыльных, не вернувшиеся назад, — те же ссыльные, здесь родились, прожили жизнь и умерли, еще важнее, что во Мшанниках эта жизнь сформировалась и устоялась, тут были выработаны ее рамки и правила, ее ход и порядок, все это выросло очень твердым и просуществовало, не поддаваясь, немало лет, даже тогда, когда деревня уже была связана с окружающим ее миром, сделалась его частью. В этом внешнем мире все радикально менялось, он оказался ломким и непрочным, но идущий извне хаос так же не затрагивал ссыльных, как и раньше — порядок. По собственным законам они и жили, и умирали. Устройство их мира, созданное ради одной единственной цели, оказалось куда лучше приспособлено для жизни, чем то, какое было за его пределами.

Однако сами ссыльные Мшанники своей родиной не считали. В родине вмещается очень много продолжения жизни, смерть в ней менее окончательна, чем где бы то ни было, в ней подчеркнуто, что твои дети продолжают тебя, в ней много ностальгии, много возвращения назад, много понимания ценности и жизни вообще, и того, что прожито, — ссыльные же жили ради иного. Они ждали конца, торопили его, как могли, он был для них единственной реальностью, и было бы странно думать, что при этом жизнь являлась для них Даром и Благодатью, скорее, для ссыльных она была грехом, злом, синонимом собственных мучений и мучений других людей. И еще: место рождения для них ничего не значило, Мшанники они, как раньше Березняки, считали и называли между собой Иерусалимом; по их понятиям, выбранные Сертаном, они больше никуда и никогда не переселялись, как жили, так и живут в Иерусалиме, потому что Иерусалим — там, в том месте, где есть они и куда к ним придет Иисус Христос.

Во Мшанниках, прежде чем власти узнали про них, ссыльные, никем не тревожимые, прожили больше сорока лет, к тому времени минуло несколько царствований — и самого Алексея Михайловича, и Федора, и Софьи, и Ивана, близилось к концу правление Петра Великого — и, конечно, все давно было забыто: и история их ссылки, и сожжение Березняков. На их старом пепелище теперь было большое богатое село с тем же названием, да и никому не могло прийти в голову, что между Березняками и Мшанниками есть хоть какая-то связь. Про себя они говорили, что пришли из России уже при Петре, то есть всего лет двадцать назад, но и эта хитрость была излишней, потому что никто ни о чем особенно не допытывался. В Сибирь тогда бежало множество народу, особенно старообрядцев, и таких деревень, как Мшанники, было немало. После того как они стали известны, никакого надзора за ними установлено не было, на них лишь положили те же подати и повинности, что несли другие, самая тяжелая была рекрутская, но в солдаты они сдавали захребетников, и постановке никакого урона не было. Если повинности исполнялись без недоимок и в срок, никто от них больше ничего и не ждал.

Выход из подполья, как они сначала ни были испуганы, что снова оказались открыты и на свету — первое время они даже думали повторить то, что сделали в Березняках — сжечь Мшанники и уйти дальше на север, — оказался для них во многом полезным. Окружающий мир не отличал их от себя и, значит, не мешал им устраиваться, как они хотят, кроме того, у него были сотни хороших вещей, без которых вести хозяйство деревне с каждым годом становилось труднее. Они торговали с ним и раньше, все эти сорок лет, но только при крайней необходимости и через якутов, поэтому нужное ссыльным шло до Мшанников редко меньше года, а то и два. Теперь же купцы и коробейники регулярно наезжали в село, и на меха у них можно было выменять что угодно: и хорошую упряжь, и железо, и ткани, и соль.

В начале XVIII века Мшанники были уже очень многолюдны, по петровской переписи семнадцатого года — двести тридцать шесть душ мужского пола, то есть к этому времени не просто были заполнены все вакансии второстепенных исполнителей, но, как я уже говорил, немало было таких, кто ни ролей, ни надежды получить их вообще не имел. Не имел, во всяком случае, до тех пор, пока село процветало и благоденствовало и на каждую освободившуюся роль было по два и больше кандидата. В связи с этим меня не раз посещала мысль, что напиши захребетники властям донос какого угодно содержания: сожжение Березняков, ересь, оскорбление царского имени, вмешай их в происходившее в селе — репрессии были бы неминуемы, и, конечно, они бы многим расчистили путь. Думаю, она приходила в голову и самим захребетникам: доносы были, и некоторые гонения, пережитые Мшанниками, объясняются именно ими. Несправедливость судьбы тех, кто был допущен к таинству столь близко, но навсегда обречен пропускать вперед других, чье преимущество было не в вере, праведности и таланте, а лишь в рождении, — одним их рождение давало все, других всего лишало, — такова, что мне легче их понять, чем осудить. Как историк же я могу сказать, что эти приходящие извне гонения были нужны и полезны постановке. Во время них гибли в основном те, кто уже давно, не один год имел и роли, и преимущества, с ними связанные, — следовательно, восстанавливалась справедливость, новые исполнители ни в чем не уступали прежним, а преданностью и страстностью даже превосходили их.