Владимир Шаров - Репетиции

Язычество, изгойство и отделенность от остальных и раньше, при жизни Сертана, сближали римлян с волхвами — теперь через браки с якутками они становятся кровными родственниками и держатся еще ближе. Все контакты деревни с внешним миром, почти запретные и для евреев и для христиан, идут только через римлян. Деревня нуждается в них на каждом шагу. Они понимают это и, пожалуй, довольны своей ролью.

В Березняках ссыльные, оценив данную списком их партии подсказку, снова селятся семьями и живут, как жили в Новом Иерусалиме. Территориального разделения на евреев и христиан, возникшего, когда они шли этапом, больше нет, и со стороны понять, кто из них еврей, кто — христианин, невозможно. Только сами они знают, кто есть кто. Этого внешнего разделения нет и позже, все время, пока они живут на одном месте, и лишь в дороге, в пути, когда посторонние причины или внутренние обстоятельства срывают их с места и лишают оседлости, оно появляется вновь.

В дальнейшей их жизни хорошо различимы такие чередующиеся между собой периоды спокойного и стабильного, во всяком случае, внешне, существования и периоды смут и гонений. Первые длительны, продолжаются они тридцать — тридцать пять лет, это время обычной крестьянской работы, упорных репетиций, достойного и твердого ожидания прихода Христа, уверенности, что ждать осталось недолго и Он скоро придет. Община тогда ни в чем ни по духу, ни по букве не отступает от Сертана, точно он и вправду по-прежнему живой и по-прежнему с ними. Потом происходит срыв. Они рвут с его постановкой: в течение нескольких месяцев все, что было им сделано, разрушается и гибнет; пик кризиса часто падает на позднюю осень, зиму и начало весны, но никогда он не длится больше полугода.

Было бы неправильно считать эти кризисы некоей формой массовой циклотимии, нет, то было время торжества их собственного представления, что они должны делать, чтобы пришел Христос. И вот, когда кажется, что их путь, их понимание окончательно победили, постановка, как ее задумал Сертан, уничтожена и уже ничего не вернешь, начинается ее восстановление. Восстанавливать постановку, в сущности, не из чего и некому, и поэтому возвращение к тому, что было раньше, тянется нередко поколение и два.

Решение ссыльных селиться строго семьями — каждая семья в своем доме, — которое снова свело под одной крышей евреев и христиан, было тяжело и для тех, и для других. Жить вместе с иноверцами, изо дня в день, из года в год вести с ними общее хозяйство — очень трудно и, конечно, такая жизнь чревата многими конфликтами. Даже не самые сложные вопросы, как, например, приготовление еды, совместные трапезы, празднование субботнего и воскресного дня, были практически неразрешимы, да и стоило ли вообще пытаться их разрешать — не проще ли было разделиться и разъехаться, тем более, что соединены они были чисто внешне и для чужих. Но ссыльные поколение за поколением продолжали, как и раньше, жить вместе, и то, что это все же оказалось возможным, я объясняю их погруженностью в свою роль, в репетиции. В связи с этим один вопрос особенно занимает меня: стали ли те, кто получил роль евреев, в конце концов, настоящими евреями хотя бы так, что они думали, мыслили и ощущали себя настоящими евреями (что обрезание у них не практиковалось, я знаю точно), или нет? Сертан, добивавшийся абсолютной подлинности игры и для этого рассказывавший им о Торе и Иерусалимском храме, о тульчинских евреях, гаонах и Рувиме, конечно же, невольно склонял их к еврейству, — но многого ли он достиг?

Позже, в конце XVIII века, после троекратного раздела Речи Посполитой, когда России досталась большая ее часть с сотнями тысяч евреев (раньше жить в России евреям было воспрещено), и они, в этом отношении ее полноправные граждане, чаще и чаще попадают в Сибирь, а кое-кого судьба ненадолго заносит и в деревню, заселенную актерами Сертана, сводит одних и других — вхождение, вживание и понимание еврейства теми, кому выпало играть роль евреев, вне всяких сомнений, становится полнее и осмысленнее. Ко времени смерти императора Павла 1 у ссыльных уже есть своя синагога, свое кладбище, свой раввин и кантор, а некоторые даже знают немного древнееврейский и молятся на этом языке. У попадавших в их деревню евреев они подмечают нравы, поведение, характер, жесты и, как могут, подражают им. Они старательно выспрашивают и заучивают еврейское богослужение, а потом с огромным трудом через римлян выменивают для своей синагоги необходимую утварь, книги, одеяния и гордятся, что теперь у них все так, как и должно быть.

И тем не менее, я не считаю, что они когда-нибудь стали настоящими евреями, кроме, может быть, одной группы. Группа эта появилась, когда деревня процветала и была как никогда многолюдна. Каждая роль в постановке тогда была занята, а многим ссыльным ролей вообще не досталось и в будущем достаться не могло, то есть, проще говоря, у них не было будущего, потому что и их родители ролей не имели. Не имевшие ролей были и среди евреев, и среди христиан, звались они по-тогдашнему «захребетниками», считались людьми лишними, никчемными, и так же смотрели на себя сами. Никто не видел смысла в их существовании, соответственно к ним и относились. В частности, любого из них человек с ролью мог безнаказанно убить, да и когда они убивали друг друга, руководители общины смотрели на это сквозь пальцы. Отсюда видно, что юридически захребетники не считались самостоятельными, ведали ими их ближайшие родственники, имеющие роли (своеобразная система вассалитета и покровительства), на которых они работали и от которых во всем зависели.

Так вот, у них, у этих лишенцев, но только из евреев, в начале XIX века стала распространяться некая новая вера. Среди великого множества христианских сект, несомненно, нетрудно найти нечто подобное их учению. Они называли себя «авелитами», считали друг друга духовными потомками преданного Богу Авеля и верили, что Авель потому был угоден Богу, что пастух, а Каин и жертва его потому не были приняты Господом, что он был земледелец. Труд пастуха они считали вольным и угодным Господу, а труд земледельцев рабским и рождающим рабство.

От Суворина я знаю, что и у казаков до XVIII века под страхом смертной казни было запрещено заниматься земледелием, они тоже боялись рабства. Рабство земледельца плодило насилие, многообразие созданного Богом мира он сводил к малому и немногому — к тому, что сеял и растил, он хотел целиком подчинить себе землю, оставить на ней лишь то, что было ему нужно, и был уверен, что только оно, нужное ему, из всего, что создал Господь, имеет право на жизнь. Авелиты обвинили земледельцев в том, что они погубили тысячи и тысячи Божьих тварей и тысячи и тысячи погубят еще, не испытывая ни раскаяния, ни жалости.