Владимир Шаров - Репетиции

Рут не мешала любви Анны к Илье, пожалуй, даже поощряла ее. Она теперь читала его письма глазами Анны, и многое в ее отношении к Илье изменилось, она сама изменилась. Она была тяжело больна, видела, что умирает, знала, что уже никогда Илья с ней не будет, — Анна должна была продолжить, продлить ее любовь. Она понимала, что Анна любит Илью больше, чем она, Рут, и ей было хорошо, что именно она дала Илье любовь Анны, что любовь эта шла от нее и через нее. Если она и была в чем-то не права, виновата перед Ильей, сейчас она сполна с ним рассчиталась.

Еще со времен школы в ее любви к Илье было немало материнского, ей вечно хотелось защитить его, закрыть собой, спрятать, и потом, когда отец погиб, а Илья уехал в Ленинград, долго одна живя с его матерью, она все больше усваивала ее взгляд на Илью. Уже здесь, в лагере, понимая, что жить ей осталось немного и детей у нее никогда не будет, она часто думала, что хорошо было бы иметь именно такого сына, как Илья: в детстве слабого и нуждающегося в ней, а взрослого сильного и уверенного. Уступая Илью Анне, она рассказывала о нем то, каким знала его прежде; в ее рассказах он снова становился неприспособленным к жизни, добрым, мягким ребенком.

В октябре тридцать второго года несколько писем Ильи у Рут украли. Она обнаружила это на следующее утро, сказала Вере, и та вместе с напарницей перевернула и обыскала барак, но ничего не нашлось. Анна знала, что письма взяла сама паханша, никто другой не решился бы без ее ведома, но Рут ей не поверила. После кражи Рут сказала Анне, что раз она, Рут, не уберегла письма Ильи, иметь их она больше не должна и не вправе, и, несмотря на слезы Анны, принялась их распродавать. Началась зима, и ей нужны были лекарства, еда и особенно — теплые вещи, она все время мерзла. Из-за любви и романа о Фатиме письма Ильи, даже их отдельные страницы ценились чрезвычайно высоко и скоро сделались настоящей лагерной валютой; ими торговали, на них играли, их выменивали, при расчетах с зэками они охотно использовались и вольнонаемными.

Последний всплеск жизни пришелся у Рут на весну тридцать третьего года, когда, как я говорил, во Мшанниках и вокруг них нашли залежи угля и все бригады, и те, что были на лесоповале, и те, что прокладывали дорогу от Мшанников к Кети, и даже часть лагерной обслуги были перекинуты на строительство шахт. Опыта у людей не было, как крепить штреки и штольни, никто не знал, и первое время обвалы происходили почти каждый день, десятки человек погибли, были засыпаны и раздавлены. Дважды, несмотря на полубессознательное состояние (у нее не спадал сильный жар), водили на эти работы и Рут — ей тогда оставалось жить два месяца. Она ходила между зэками, которые, словно кроты, рыли в земле ходы и норы, и, как блаженная, объясняла им, что они копают неправильно, надо позвать ее отца, Исайю Каплана, он опытнейший маркшейдер и с радостью объяснит, что и как. Ей было весело и снова казалось, что отец жив и она вернулась домой в Донбасс, в Горловку.

Через неделю Анна, которая работала медсестрой, сумела, хотя свободных коек не было, уговорить лагерного врача положить Рут в больницу. Умирала она тяжело, по нескольку дней бредила, потом приходила в себя. За день до смерти она подозвала Анну, заставила ее сесть рядом и шепотом, хрипя и задыхаясь, так что Анна с трудом разбирала слова, сказала ей, что сберегла письма Ильи, все его письма, они лежат у нее под тюфяком, и она завещает их ей. Только Анна должна быть осторожна, когда она, Рут, умрет, — пускай, чтобы снова не украли, сначала возьмет письма, а уж тогда несут ее в мертвецкую.

Через полтора года после Рут был арестован и Илья. Никакой связи здесь не было, проходил он по одному делу с тремя другими учениками покойного академика Бартольда. Все они обвинялись в шпионаже. Взят он был в Ленинграде в общежитии, где жил, сразу по приезде из долгой разведочной экспедиции в Туркмению, они обследовали Копет-Даг, намечая места будущих раскопок. Его однодельцы были арестованы четырьмя месяцами раньше. Илье повезло: к тому времени, как он попал в Кресты, интерес к их группе иссяк, следствие было уже почти закончено, кто что получит, определено, и поэтому допрашивали его без особого рвения — даже ни разу, хотя он так и не дал показаний, не били. Как и остальным, ему инкриминировали традиционный для востоковедов шпионаж в пользу Англии и вдобавок Ирана, очевидно, здесь свою роль сыграло соседство Копет-Дага с иранской границей и то, что он хорошо знал фарси. Несмотря на «дополнительный» Иран, приговор у всех был равен — десять лет исправительно-трудовых лагерей.

В Крестах он просидел меньше двух месяцев, а потом спустя всего неделю после суда был отправлен этапом в Сибирь. Эта быстрота сберегла ему силы, возможно, спасла его, он был среди тех немногих в их партии, кто пережил зиму тридцать второго — тридцать третьего года. Этап тогда выгрузили с баржи прямо на снег, что называется, в чистом поле, и они сначала размечали и обносили колючей проволокой территорию своего будущего ОЛПа, ставили вышки и дома для охраны, все это время зэки спали прямо на земле вповалку, подстелив под себя толстый слой лапника, ложились, чтобы не замерзнуть, между кострами, которые по очереди и ночь и день поддерживали доходяги. Хлеба не было, вместо хлеба и баланды давали по нескольку горстей овса, его ели, разваривая в консервных банках.

К лету, когда были построены первые бараки и лагерь пополнился двумя новыми большими этапами, живых из их осенней партии осталось меньше седьмой части. Собственно говоря, лишь в середине лета тридцать третьего года они и сделались настоящим лагерем, обросли всем тем, что было положено им иметь, от БУРа до бани, узнали, к кому относится их ОЛП и, главное, наконец получили номер своей почты, и из России им впервые после ареста начали приходить посылки и письма. До этого их как бы и не было; в округе на десятки километров — ни деревень, ни дорог, никого, кроме кочующих со стадами оленей якутов да ненцев; ото всех отрезанные, они только раз в месяц, когда из Белого Яра на санях, — после того как Кеть вскрывалась, на моторке — приезжал один и тот же чекист, передавал их охране приказы и письма, забирал донесения и опять же письма и сразу, если еще не стемнело, катил обратно, — видели, что не забыты.

В октябре Илья понял, что попал в лагерь, где сидит или сидела Рут, но к тому времени минуло уже полгода, как она умерла. Пересылая ей письма в лагерь через мать, он никогда не знал номера почты Рут, и произошло это случайно. Их ОЛП был построен пятьюдесятью километрами западней Мшанников, чтобы выбрать хорошую залежь угля, и хотя формально подчинялся тамошнему начальству, зависел от него мало: они были связаны и получали все, что надо, непосредственно из Белого Яра. До осени ни среди охраны, ни среди зэков из Мшанников у них никого не было, лишь в октябре, когда оказалось, что угля здесь намного больше, чем думали, и было решено форсировать добычу, сюда из Мшанников, с центрального лагпункта пригнали пару сотен тамошних зэков. На их ОЛПе очень не хватало людей, а доставить из Томской пересылки других заключенных уже не могли — навигация кончалась, Кеть местами замерзла и вот-вот должна была встать. Один из этих новеньких, кажется, блатной, привез с собой его письмо к Рут и на глазах Ильи, разделив письмо по страницам на несколько ставок, одну за другой проиграл все.