Владимир Шаров - Репетиции

Иногда Анна видела, что ему плохо с ней, она понимала, что это из-за Рут, и говорила, и уговаривала его, что Рут сама хотела, чтобы она, а не другая была с ним, говорила, что Господь сделал все, как хотела Рут, сотворил чудо, и вот он здесь. Ведь это и вправду чудо, повторяла она: их лагерь не единственный в стране, по слухам, их много, а он попал не куда-нибудь, а сюда, к ней. В Анне была странная вера в чудо, и слушая ее, он всегда думал, что понимает, почему именно у Анны на свадьбе Христос превратил воду в вино: в ней было столько веры, что обмануть ее было нельзя, и еще: она так радовалась чуду, что творить их для нее было, наверное, удивительно приятно. Сколько в стране лагерей, он знал лучше Анны и видел, что она права: то, что он попал во Мшанники, — действительно чудо, и все же он не мог отделаться от мысли, что Господь привел его в этот лагерь к Рут, а не к Анне. Рут была рядом, рядом были письма, которые он ей писал, и рассказы о Фатиме, которые присылал, и ее могила — он не мог и не хотел от этого отказываться. Анна же вела себя так, как будто все было хорошо и правильно, было так, как и должно, и он с ней не может не быть счастлив.

У Анны получалось, что и арест отца Рут, и арест самой Рут, и его арест были придуманы Господом, чтобы привести Илью сюда, во Мшанники, чтобы она была влюблена в него, счастлива с ним, благодарила за него Бога. И Илья, как и другие авелиты, должен был благодарить Бога за то, что Он привел его во Мшанники и еще отдельно должен был благодарить Его за нее, Анну. У нее все на удивление ладно сходилось и связывалось, и Илью как ученого поражала эта четко прочерченная линия его с Анной судьбы, то, что каждой мелочи в его жизни она сразу находила объяснение и цель.

Его сначала приводило в восторг, что она — простая деревенская девочка, а сумела подобное выстроить, но потом он стал бояться ее конструкций, ему было страшно, что она права. Когда она вновь принималась растолковывать ему, что он авелит и это Господь привел его в лагерь и отдал ей, и так и должно быть — она всегда объясняла это очень старательно, ласково, но твердо и чуть растягивая слова, будто учительница в младших классах, — он ненавидел ее и готов был избить.

В самом конце тридцать четвертого года Анна родила от Ильи сына, которого в память об отце Рут назвали Исайей. Анна много ставила на ребенка, хотела именно мальчика и считала, что для Ильи он узаконит ее преемственность Рут, но этого не случилось. Хотя их отношения продолжались, Анна видела, что он все больше тяготится ею.

То ли незадолго перед родами, то ли сразу после них Анну перевели в специальный барак для недавних рожениц, в лагере и охрана и зэки называли его «мамочкиным приютом». Разговаривая с ребенком, Анна жаловалась и винила Рут, что та, как будто она живая, не отдает ей Илью, спрашивала ее — почему. В приюте Анна прожила до конца тридцать пятого года, а затем вернулась обратно. Детей в лагере держать не полагалось, и по правилам, когда ребенку исполнялся год, его забирали из зоны и помещали в небольшой специнтернат, или детский дом: две соединенные вместе пятистенки. Там ребенок и должен был жить, пока у матери не кончится срок. Находился приют в километре от лагеря, на полпути во мшанниковский поселок вольнонаемных. Работали в нем в основном расконвоированные.

Вторую половину тридцать четвертого года Анна из-за беременности в репетициях не участвовала, но родив и немного оправившись, снова возвратилась в театр. Роль у нее была прежняя, но играла она намного хуже, чем раньше. Она чувствовала, что играет плохо, но считала, что дело в партнерах, и часто, иногда дважды в год меняла их, благо авелитов в лагере было немало. Последним ее «женихом» был Миша Коган, который на воле командовал диверсионно-разведывательным отрядом при штабе Дальневосточного военного округа. Коган был влюблен в Анну и к своей роли относился очень серьезно, но данные у него были плохие, и на сцене он выглядел дурацки. Много раз она хотела от него отказаться, но у Когана было тяжелое следствие и, без тех льгот, что полагались актерам, он бы долго не протянул. Анна знала, что он влюблен в нее и жалела его.

Что Анна сдала, в глаза почти не бросалось, другие евреи тоже играли слабо и как-то механически, они устали, и когда репетиции в тридцать седьмом году снова сделались редки, — их собирали даже не каждый месяц — были рады этому. Начальник лагеря апостол Петр с конца тридцать седьмого года театром уже не занимался, постановка была передана из ведения культурно-воспитательного отдела — КВО, который находился под его началом, в культурно-воспитательную часть — КВЧ, подчиненную оперативно-чекистскому управлению. По традиции эту должность занимал второй по значению и авторитету апостол — Иаков, брат Христа. Если евреи еще время от времени продолжали разыгрывать и повторять сцены «Христа-контрреволюционера», то охрана (христиане) после смены театральной власти в совместной постановке не участвовала ни разу. Вслед за апостолами, которые в начале тридцать девятого года все, кроме Иакова, должны были по возрасту оставить свои роли, они больше не верили, что их репетиции нужны, что Христос и в самом деле придет к ним. Чем ближе подходило время их ухода, тем лучше они понимали, что Сертан был неправ: пока евреи живы, ничего не кончится.

Иаков был младше других апостолов на двадцать лет; простой охранник, он стал в тридцать седьмом году лагерным кумом не в срок и случайно. Его отец, тоже апостол Иаков, был великий умелец мастерить хитрые самострелы, которые он обычно, наигравшись и продемонстрировав охране и зэкам, продавал или обменивал якутам на шкурки. Один такой самострел, рассчитанный, кажется, на медведя, однажды и убил его: на испытаниях пуля попала прямо в живот и разворотила ему все внутренности.

Молодому Иакову, едва они после похорон пришли в дом и, сев за стол, помянули отца, Петр говорил:

«Мы тебя приняли как настоящего брата Христа, и ты должен нас держаться, а не своих одногодков. Нас уже никто не сменит, мы последние, — говорил он Иакову, — это ясно как дважды два, и хватит, наконец, цепляться за Сертана, он не мамка».

У них во Мшанниках недавно был инструктор из обкома партии, и Петр, встав, как тост повторил его слова:

«Пора кончать быть догматиками, если бы Ленин все делал по Марксу, — у нас бы до сих пор Октябрьской революции не было. Лагеря, — продолжал Петр, — только разворачиваются, мы еще только в самом начале, пройдет три-четыре года — в них будет полстраны, и не такие лагеря, как наш Мшанниковский, и даже не такие, как на Колыме: в каждом режим будет хуже, чем сейчас в БУРе. Но на лагерях свет клином не сошелся; пока мы их строим, и война подоспеет, и много еще чего — в общем, мало никому не покажется. Теперь о евреях, — сказал Петр. — Говорю при всех: я против мшанниковских ничего не имею, но убить их необходимо, думаю, в этом никто не сомневается. Заветом они Господа связали по рукам и ногам, а Ему через свое слово переступить нелегко. Черед за нами, мы можем и должны Ему помочь, Он для этого все сделал: и власть нам дал, и оружие, а главное, их в одном месте собрал. Ликвидировать евреев как класс — вот она, роль наша».