Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Я спрашиваю про наших детей. Она не знает, где наши дети. Надо бы поискать, но сейчас ей некогда.

Оказывается, моя надежда до сих пор не угасла. Я прошу пустить меня переночевать, ну хотя бы на одну ночь. Сержант за моей спиной прокашливается и зовет: «Ами!» И она, та, что прежде звалась Амандой, вскидывает глаза и смотрит тем самым взглядом, которым всегда меня покоряла. Ничего не выйдет, говорит она. И еще — чтоб я пришел завтра, если хочу поглядеть на мальчиков. Переночуй у Капланов, говорит она.

Капланы живут в одном из маленьких домишек за городскими воротами, их дом — это своего рода карликовый форпост фабрики. Один смекалистый гроттенштадтец вырастил и выпестовал свою фабрику в бывшем садике маленького дома. На его фабрике изготавливают кубики для детей. Альберт Каплан — его шофер, его второе «я», его палочка-выручалочка. Марта Каплан, сидя в кухне, шьет за гроши, для беднейших из бедных, превращает широкие юбки в узкие блузки, удлиняет, подкорачивает, делает защипы и рюши — короче, она шьющий ангел для жен неимущих. Альберт гордится своей Мартой. Марта — дочь столяра из-под Кверфурта. Я хорошо к ней отношусь из-за ее искусных рук, хотя в ней есть что-то аляповатое, как, впрочем, и в убранстве ее квартиры, на которое Мартин папаша расщедрился по поводу замужества дочери.

Дружбой с Капланами я обязан той женщине, которая сейчас упражняется в американском наречии, она, как это теперь называют, следила за требованиями моды, а потому то и дело поручала Марте Каплан что-нибудь перешить, присборить, убрать или распустить. А дома, к сожалению, именно мне приходилось следить за требованиями семейства на сыр, творог и повидло.

Пойдем со мной к Капланам, прозвучало однажды, они очень милые люди, и я поддался на уговоры и пошел к Капланам, хотя бы затем, чтобы опровергнуть молву, ходившую по соседям и утверждавшую, будто у меня не все дома. Соседи сделали этот вывод на основе моих ежевечерних писаний, которыми я занимался, по их мнению, зря, ни к чему, задаром, ни за понюх табаку.

Альберт Каплан сильно косолапит, отчего правая нога у него очень похожа на восклицательный знак. Альберт говорит быстро, хриплым голосом, он в самом непродолжительном времени возводит меня в ранг близкого друга и с тех пор скорбит всей душой, если каждый второй вечер не видит меня в своей кухне.

Марта Каплан воспринимает многословие Альберта слегка критически. Иногда она даже перехватывает какую-нибудь из фраз Альберта, порхающую по кухне, и начинает гнуть и расправлять ее, все равно как свои шпильки. Альберт говорит, например, что хозяин у него симпатичный, как осел, и Марта тут же встревает: «Только ты способен сравнивать хозяина с ослом, потому как твои родители ослов в аренду отдавали, под Вартбургом». Марте кажется, что сама она из дальних мест, и Кверфурт для нее вроде как столица. У нас в Кверфурте это делают так, может заявить Марта. Как делают в Кверфурте и его окрестностях — это для Марты и есть норма.

Малахольному сыну Капланов принадлежит целая куча коробок с бракованными кубиками. На расшатанных половицах их домика он возводит замки и дворцы, а когда постройки рушатся, от злости кусает взрослых. Иногда Вильхельмхен дарит нашим мальчикам по несколько кубиков. Одно слово, дружба маленьких людей.

Женщины обсуждают свои проблемы неподалеку от швейной машины, а мужская часть общества беседует в соседстве с раковиной. Говорит по большей части Альберт. Ему очень хочется стяжать похвалы за все, что он изрекает. Когда я помалкиваю в ответ на то, что он выдал , Альберт сам себя хвалит, когда я не восклицаю, до чего все верно, он делается самоуверенным, а когда он изрекает нечто, по его мнению, важное, он бросает взгляд поверх раковины в зеркало и правой рукой проводит по голове спереди назад. Почти все, им сказанное, Альберт считает важным. В те времена я еще не был знаком с классификацией говорунов. Зато сегодня я много повидал их брата, и некоторые говоруны очень напоминают Альберта. Я вижу, как многие из них просто изнывают, когда, изрекши нечто, представляющееся им важным, они не видят возле трибуны домашнего зеркала.

На чердаке фабрики Альберт держит голубей. Это восточные турманы. Я не могу побывать у Альберта, не заглянув при этом на чердак. Еще с детства я кое-что смыслю в голубях, я знаю, к примеру, когда голубь сменяет голубку на яйцах, знаю, что они трутся носиками, прежде чем голубь потопчет голубку, и по этой причине я с каждым днем становлюсь для Альберта все незаменимей.

Восточные турманы кувыркаются на лету, спереди назад, сзади наперед и даже вбок.

— Ты только погляди, как черный кувыркается, — может вдруг сказать Альберт, и он считает свое сообщение очень важным, и запускает руку в карман, и достает оттуда зеркальце, и созерцает себя.

Не знаю, живы ли Капланы до сих пор и, если живы, где они сейчас, но вот уже тридцать лет я сижу в Грюнхофе и развожу восточных турманов. Из каких глубин предшествующей жизни приходят к нам наши пристрастия, которые сегодня следует именовать хобби , если ты хочешь, чтобы немцы тебя поняли. Правда, мы — союзники русских, но в языке, в модах и в танцах насквозь американизированы, и только слепой может это отрицать.

Порой Капланы приглашают нас к воскресному обеду. «Я чего хочу сказать, вам нужно всякое обзаведение, надо экономить, — осторожно начинает Альберт, — не хочу вас зазря обидеть, но у вас того нет, сего нет, поешьте в воскресенье у нас, глядишь, обед и сэкономили». После этих слов Альберт бросает взгляд в зеркало, что над раковиной.

Но в такие воскресенья мы обязаны заявляться к Капланам с утра пораньше, и я должен оказывать Альберту содействие, когда тот отжимает натертый картофель для неизменных клецок по-тюрингски. Впрочем, с него довольно, если я просто скажу, до чего он здорово отжимает. Лично я предпочел бы воскресное утро провести по-другому, пописать, но дружба есть дружба, дружбой надо дорожить, потому что Марта как раз шьет платье той женщине, которая в настоящее время принадлежит одному сержанту из Оклахомы, шьет дешево, задаром можно сказать.

И однако человеческие дружбы уязвимы, на них нападают всякие хвори, то грипп, который проходит быстро, то ангина, которая проходит медленнее, а то и гнойные раны, которые заживают плохо, а иногда и вовсе не заживают. Именно упомянутое мной почти задаром сшитое платье не понравилось моей тогдашней жене; оно показалось ей то ли слишком затянутым в груди, то ли слишком плоским, то ли еще как-то. А Марта на ее упреки ответила: «Потому и плоско, что у тебя у самой здесь плоско». Мне думается, для женщины это не менее оскорбительно, чем если бы я, например, сказал какому-нибудь мужчине: «Ну зачем ты бреешься, твои два волоска на лице все равно никому не видны».