Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

С того воскресенья моя тогдашняя жена не бывает больше у Капланов, а я бываю, как бывал, за мной заходит Альберт. Никто на свете не умеет так оценить его турманов, как это делаю я. Но по дороге Альберт говорит: «Ты приходишь, как и раньше, все приходишь, ты прямо символ дружеской преданности, а она не приходит и живет сама по себе. Не пара вы друг для друга, на твоем месте я бы давно с ней развелся», — и Альберт бросает взгляд в зеркало. Он явно боится, что со временем моя тогдашняя начнет меня удерживать и я не смогу больше ходить к нему и к его голубям. Зря он боится, я вполне способен на длительную дружбу, даже если она односторонняя. И по сей день об этом свидетельствуют стопки дружеских писем на моем столе.

Впрочем, как я теперь догадываюсь, я не так чтоб уж совсем бескорыстно ходил к Капланам и после того, как моя жена перестала ходить вместе со мной. Для меня Альберт исполнял ту роль, которую сегодня для многих моих современников взяли на себя радио и телевидение, при чьем содействии люди, сами того не замечая, погребают собственные мысли под хаотическим нагромождением из псевдопрогресса, псевдоновостей и катастроф. Я сознательно позволял Альберту вытеснять мои собственные мысли, потому что мои мысли требовали, чтоб я их записывал, они мучили меня, а дома я больше не находил покоя, чтобы записывать, и вдобавок первый раз в жизни у меня не было для этого сил. Сразу, едва началась война, или, скажем, едва начали войну, на фабрике ввели двенадцатичасовой рабочий день, еще у меня уходил час на дорогу туда и час на дорогу обратно, потому что я, вместо того чтобы купить себе недельный проездной, покупал билеты в кино для своей тогдашней жены, чтобы у нее было хорошее настроение.

Своими россказнями Альберт так красиво переливал из пустого в порожнее, что я сознательно позволял ему вытеснять моих мучителей, мои собственные мысли.

Никогда больше та женщина, которая теперь лезет вон из кожи, чтобы стать американкой, — никогда больше она не была так тверда в своих решениях. Нет и еще раз нет, к Капланам она больше не пойдет, а речи Альберта для нее сплошная тягомотина . Упорство американки-самоучки привело к тому, что и Марта Каплан решила, будто мы не пара. И всего бы лучше нам разойтись.

Советы Капланов по этому вопросу начали меня раздражать. На какое-то время я перестал к ним ходить, но потом уже другие обстоятельства вынудили меня возобновить посещения: то мне надо занять у Капланов тачку, чтобы возить на ней древесные отходы с лесопилки, то мне надо занять у них пилу, а потом топор, так как у нас всего этого нет, и молотка тоже нет, и клещей, и купить их на мои двадцать две марки в неделю мы не можем, вот и приходится вечно занимать и платить за это регулярными визитами.

Когда война уже вовсю раскочегарилась, под зеркалом в кухне маленького человека по имени Каплан возникла карта мира, и эта карта была усеяна флажками на портновских булавках, и Альберт каждый вечер тратил как минимум полчаса, чтобы переставить флажки, переставлял, а сам говорил, все говорил, и я снова и снова слышал от него: «Где мы столицу взяли, так, считай, и остальное наше». Вместе с арийцами-завоевателями Альберт попал в Париж и водрузил флажок на булавке, вместе с ними он пришел в Варшаву, Афины и Бухарест, и все приговаривал: уж такой мы народ, немцы. Он даже разметил нитками линии фронта, белыми, если мне не изменяет память, и каждый божий день только и знал, что перемещать линии фронта соответственно успехам милых его сердцу немцев в чужих краях. Вся эта деятельность шла под разглагольствования Альберта, а время от времени он, разумеется, поглядывал в зеркало.

Итак, будущая американка говорит мне, чтоб я шел к Капланам, и дает она мне этот совет, подняв уголки рта — такое положение губ принято называть презрительным.

Я и в самом деле пошел к Капланам, а куда мне еще деваться? Мне нужна крыша над головой, по крайней мере на одну ночь.

Капланы малость спали с тела, но они здоровы и радуются мне. Они счастливы моим появлением: мы же тебе всегда говорили, ликуют они, что вы не пара. Есть на свете люди, которые счастливы, когда их предсказания сбываются. Не я ли говорил, что с него станется убить родную мать? Видите, так оно по-моему и вышло, говорят подобные люди и бурно ликуют.

Капланы радуются и ликуют по поводу моей разведенности, или как там это называется. Они делают вид, будто они теперь соединены со мной на всю оставшуюся жизнь и наслаждаются радостными предчувствиями, покуда Альберт не изрекает: «Но завтра тебе нужно в бюро по трудоустройству».

Он оглаживает себя сзади наперед по ежику волос и бросает взгляд в зеркало над раковиной. Я-то, собственно говоря, хотел сперва повидать сыновей, но Марта чуть ли не запрещает мне это. Сперва в бюро по трудоустройству, приказывает она. Ради продуктовых карточек.

На другое утро, прежде чем отправиться в бюро, я должен поглядеть на Альбертовых голубей. Тем самым Альберт как бы оказывает мне благодеяние: «Ты, бедняга, небось сто лет не видел настоящих турманов». Турманы — это своего рода соль в повседневной похлебке Альберта, и я восхищаюсь ими и тем гарантирую себе его расположение еще на один день. Пуще всего я восхищаюсь пестрыми, про которых Альберт утверждает, будто сам за несколько лет вывел эту масть, и я не спорю с ним, чтобы сохранить его благосклонность. Я не остановлюсь перед его красно-пестрыми и не начну с ученым видом утверждать, будто передо мной обыкновенные мутанты, — этого мне только не хватало, а вдобавок слово «мутанты» ему ничего не говорит и ничего не доказывает.

У человека в бюро по трудоустройству оторвана нога. Его явно усадили на это место, когда напоследок подчистую забрали всех мужчин о двух ногах для так называемого народного штурма. Тогда пошел в ход каждый человек, чтобы хоть на сотую долю секунды продлить драгоценную жизнь бесноватого арийского фюрера в недоступном для бомб бункере.

Трудоустроитель разглядывает меня. Сквозь шрамы на его лице едва заметно просвечивает участие. Потом он смотрит на мою учетную карточку и вполголоса, как псалом, бубнит список моих занятий: пекарь, зверовод, фермер, сельскохозяйственный рабочий, помощник ветеринара, объездчик, водитель грузовика, рабочий химзавода и так далее и тому подобное.

— А на самом деле вы кто? — спрашивает он.

— Писатель, — говорю я. — Внесите слово писатель как новую профессию в мою карточку.

— Но вы ведь не писатель, — говорит он.

— Хочу стать с этого дня, — отвечаю я.

Человек снова глядит на меня, и в глазах у него мелькает сострадание. Он решает, что я повредился рассудком, и, чтобы не раздражать меня, беспрекословно принимает мою манию величия. «Но в Гроттенштадте нет ни одного писательского заведения». Тут он прав. Единственную писательскую мастерскую, и даже со множеством подмастерьев, я узрел много лет спустя, держал ее один продувной тип из Аугсбурга, и через шесть лет я в нее устроился, потому что аугсбуржец сам меня зазвал.