Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

«…должна сказать, что годы до 1933-го побуждали нас к активной работе. Нам нужны были, и мы конструировали в обоих отделениях сложные приборы, мы были окружены толпой молодых людей, докторантами, сотрудниками, и не только они учились у нас, но и мы многому могли у них научиться в том, что касалось человеческих отношений, а иной раз и нашей работы. Нас связывало действительно сильнейшее чувство общности, которое основывалось на взаимном доверии и способствовало тому, что мы без помех продолжали нашу работу и после 1933 года, хотя в политических вопросах мы не придерживались единого мнения; но все мы были едины в своем желании не допустить ломки нашей личной и профессиональной общности. Это было характерной особенностью нашего круга, которую я познавала на собственном опыте вплоть до моего отъезда из Германии».

Мы не придерживались единого мнения!.. Сказано неискренне, даже как-то непорядочно. Возможно, фактам и соответствует. Но так говорить нельзя. Нельзя с точки зрения сегодняшнего дня и всего, что мы узнали в последующие годы. Я вскакиваю и начинаю бегать взад и вперед по комнате. Я готова проявить терпимость. С тех пор как сама за все отвечаю, я сужу не столь категорично. Ибо необходимо подумать и о том, что скажут те, которые придут после нас. И все-таки. Неужели она и правда верила, что достаточно быть австрийской гражданкой, чтобы оставаться от всего в стороне?

Сегодня? Конечно, сегодня она знает, что было не просто глупо, но и совершенно ошибочно тотчас не уехать. Говорит Лизе Майтнер. В ту пору мы еще тешили себя какими-то надеждами. Верили даже, что можем чего-то добиться. Но ужасы превзошли все, чего мы страшились. «Когда я по английскому радио услышала вполне деловое сообщение англичан и американцев о Бельзене и Бухенвальде, я громко зарыдала и не спала всю ночь».

Моя бабушка сошла с ума. Во всяком случае, так рассказывали. Проблема была разрешена в соответствующей клинике как часть значительно большего, твердо намеченного окончательного решения. Поскольку моя бабушка была еврейка.

Она гордилась, как мне рассказали, своей расой и вела свое происхождение непосредственно от царя Давида. Деньги или собственность в ее семье целью не были. Только средством. Все члены семьи утверждали себя как личность образованием и культурой. Они чувствовали себя так тесно связанными с окружающим культурным слоем, что для всего, последовавшего затем, подыскивали лежащие вне этого слоя причины. Евреев на востоке, к примеру, о которых говорили, что они дискредитировали свою расу.

Но подобные конструкции рушились под грузом фактов.

Бабушка, будучи из-за несчастного случая прикована к постели, окружила себя книгами и письмами. Но в какой-то момент она перестала читать. Не брала больше в руки своего Гёте. Известия со всего света стали скуднее.

Точно в четыре часа дня дедушка открывал двери ее комнаты. Подготовленная сиделкой к посещению деда, бабушка лежала, красиво причесанная, на подушках. Дедушка говорил:

— Я рад, что сегодня ты себя хорошо чувствуешь.

После чего усаживался в кресло у ее кровати. Больше они не говорили друг с другом. Их мало что связывало. Но в последние годы создавалось впечатление, словно бы их молчание было весьма красноречивым.

Через полчаса дедушка откашливался — он был заядлый курильщик, — поднимался, делал два-три шага по комнате перед кроватью и прощался.

Когда бабушка отказалась принимать пищу, дедушка не настаивал. Он не возражал также, когда сын принял решение отправить мать в клинику. Дедушка, человек властный, несдержанный, потерял всю свою энергию с тех пор, как рухнул мир его духовных ценностей. Еще до того, как вступили в силу нацистские законы наследования, он завещал все, чем владел, этому сыну, который, казалось, лучше сумел приспособиться к новым временам. Что этих двоих никак не сблизило.

Поздней осенью, вскоре после смерти бабушки, дедушка однажды вечером вернулся домой насквозь промокший. Никто не мог объяснить, каким образом это могло случиться. Его уложили в постель, и через несколько дней он скончался.

Быть может, они встречались. Моя бабушка Рена и Лизе Майтнер, в юности они обе жили в Вене. Быть может, Августа, сестра Лизе, аккомпанировала девочке Рене на фортепиано. Голос моей бабушки все очень хвалили. Превыше всего бабушка ценила Вагнера.

Лизе Майтнер ничего этого не помнит. Ее мало влекло к подобным дружеским встречам. Ее интерес к физике обнаружился очень рано. Две красивые старшие сестры и пять младших братьев и сестер! Она смотрит на меня многозначительно, словно я должна понять, что две старшие сестры и пять младших братьев и сестер — достаточная причина, чтобы заинтересоваться физикой. Я понимаю. И мы обе смеемся.

Отец хотел, чтобы она прежде получила диплом преподавательницы французского языка, дабы в случае необходимости зарабатывать себе на жизнь. Только после этого ей разрешено было готовиться к экзамену на аттестат зрелости. Всего экзаменовалось четырнадцать девушек, она была одной из четырех, выдержавших экзамен. В двадцать два года. Через пять лет она защитила докторскую диссертацию в Венском университете. Вторая женщина, защитившаяся в области физики.

Господи боже мой, говорю я. Мы же отступили от темы. Я же только что еще вовсю злилась.

Нет. Все рассказанное относится к делу. Как ей иначе объясниться? Как иначе я пойму, что ей действительно ничего иного не оставалось после бегства из страны поэтов и мыслителей? Просто лечь и отказаться принимать пищу? Просто лечь и умереть? Это было бы, пожалуй, слишком просто. Не правда ли?

Ну, не так уж это просто. Хотя, говорить об этом чертовски легко. Обещания, которые давались не всерьез, но внезапно оказывается, что тебя поймали на слове. Пока что, однако, у меня нормализуется уровень серотонина. Я сижу за письменным столом. По-прежнему. Никогда и не вскакивала. Разве не так?

А уж эти разговоры. Во всяком случае, как только я появляюсь. Не думаю, что такие разговоры повсеместно в обычае. Должно быть, большинство о том не говорит. Дело тут, видимо, во мне. Есть люди, которые меня из-за этого избегают.

Страх от знания? Сохраним, однако, спокойствие. Станем на научную точку зрения. Какой-нибудь носитель кода «жизнь» уж выживет. И все начнется сначала. Ауторепродукция. Мутация. Эволюция продолжится. Отступления всегда случались.

А уж эти идеалы. Эти гармонические сценарии. У каждого один и тот же человеческий тип.

Быть может, это уже давно больше не обсуждается. Какие уж это проблемы.

И равновесие. Конечно же, неустойчивое. Всегда незадолго до катастрофы. Работать. Рожать детей. Солдат. И тех, кто выживет. Кто-то же должен нажать на кнопку.