Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Скажи мне, какова альтернатива, и я скажу, кто ты. Возможно, просто-напросто глупец. Глупость, однако, смертельна. В данном случае.

Но есть человек, этакий всезнайка, и он это знает. Выбрось, говорит он, выбрось ко всем чертям гуманизм к индивидууму. Сейчас на карту поставлено все. Подумай об уровне производительных сил. И о дефиците воздуха, на сей раз. Отсюда следует и все остальное: муравьиное государство. Единое правление. Единый мозг. Единый организм. Если ты запроектирован, как задница, так придержи-ка язык.

Ах, эти обсуждения. Всегда по вечерам. Обильный пот ночью. Измятая простыня. И уверенность, что и на следующий день голова не будет ясной.

У меня нет никаких связей с собственной историей. Слишком поздно родилась, чтобы быть совиновной. Слишком потрясена, чтобы задним числом считать возможной свою совиновность. Без отождествления с прошлым.

Разумеется. Возможности были. Рассказы людей, оказывавших сопротивление. Они проявили себя истинными победителями истории, даже если их убивали. И вот теперь они настоятельно необходимы для поддержания подточенного чувства собственного достоинства целого народа. Я восхищаюсь ими. Я глубоко уважаю их. Но быть такой, как они, — этого я себе представить не могу. Это было бы нечестно. Возможно, и во мне где-то таится родничок мужества. Но могла ли я быть в том уверена, если одна мысль о пытках и смертном приговоре повергает меня в ужас и страх. На вопрос: выдержала бы я? — я не могу ответить. Стало быть: о том не размышлять. Я счастлива жить в такие времена, когда в героизме нет необходимости. История осталась экономическим процессом, перевитым сказаниями о героях, процессом, имеющим ко мне весьма малое отношение.

И вот это видение. К чему же оно приведет? К тому, что я буду опять терзать себя?

Лизе Майтнер родилась третьим ребенком из восьми в семье адвоката в Вене. Предки ее родителей были евреи. Уже ребенком она интересовалась математикой и явлениями природы.

Эту информацию я, видимо, могла вызнать сама у себя. Хранила ее где-то в подсознании. Мне нельзя терять ориентацию. Она хочет сбить меня с толку. Это я понимаю. Она преподносит мне факты, которые я, казалось бы, знать не могу. Но я расстрою ее планы. Она умерла. Это я твердо держу в памяти. Наверняка я о том читала. Иначе эта информация не была бы у меня в запасе. Ведь публикуется всего великое множество. В симпатии общественности можно быть уверенным, если речь идет о женской половине человечества.

Я замечаю, что уже жду ее, мне ее недостает. Но, очевидно, не в моей власти добиваться в этом случае чего-либо силой.

Я уже больше и не надеялась, а она вот опять сидит в моей комнате.

Против нее были предубеждения. Говорит Лизе Майтнер. Но в конце концов она всех урезонила.

Что за предубеждения? Спрашиваю я. И кто эти все?

Я не должна задавать лишних вопросов. Все в свое время.

И мертвые туда же. Важничают. Я живу! Я! Откуда такая самоуверенность?

От злости у меня сужаются сосуды. Я кричу. Потому что ощущаю такое возбуждение, что незамедлительно сорвала бы с любого мужчины одежду. Потому что знаю: сегодня я готова к оплодотворению. Не измеряя базальной температуры и не проделывая других трюков. Чуть-чуть рая. Невпроворот ада. Это и есть жизнь.

Биология. Животный мир. Она высокомерно усмехается.

Конечно. Биологически — я женщина. И цикл в гипоталамусе. И ежемесячный сон в летнюю ночь. И способность превращать осла в принца. Да, с биологией у меня все в порядке. С биологией — да. Но как социальное существо я предпочла бы быть мужчиной. Это правда. В социальном смысле я ощущаю себя ущербной.

Она же всегда ощущала себя полноценной. Ее страсть к мышлению. Ее маленькие победы. Ее умственное превосходство.

Она лжет. Ложь ее того свойства, которая необходима для выживания. Которую ожесточенно защищают, ибо приходится самому в нее верить. Она лжет.

Но она не поддается на провокацию. То, что я выявляю, только подтверждает возражения, каковые имеются против меня. Факторы неуверенности, которые нельзя оставить без внимания. Кое-что обо мне известно, что умаляет мою правдивость.

Я не могу воспрепятствовать тому, чтобы в моих представлениях тотчас не начинал раскручиваться перечень моих грехов. Словно он лежал подготовленный для выдачи по требованию. При этом от понятия грех я давным-давно отреклась. Но сказывается непреодоленное воспитание.

Уже во время нашей первой встречи, в 1958 году, она производила двоякое впечатление. Целых двадцать пять лет назад это было.

Двадцать пять лет? Я: студентка-физик. Третий курс. Платиновая блондинка, причесанная в стиле Мэрилин Монро. Покачивающаяся пышная нижняя юбка. Обтягивающий тонкий свитер.

И запечатлевшееся воспоминание. Торжественное заседание. Столетие со дня рождения Планка. Распоряжение: быть наготове, чтобы заполнить пустующие места. Наше воодушевление еще столь велико, что мы и этакое стерпели. Присутствовать. Увидеть и услышать великих людей. Макса Фольмера, Густава Герца, Макса фон Лауе, Отто Гана. А кто эта женщина там на сцене? Лаборантка Отто Гана. Как же ее зовут? Лизе Майтнер. Никогда не слышала. Ей пришлось эмигрировать. А то она бы присутствовала при открытии расщепления ядра. Ах вот что. Это, стало быть, политический жест. Впечатление производит приятное. Однако держится с какой-то робостью. Не соответствует обстановке. И конечно же: черное платье и пучок. И — я получила на экзамене отметку хуже, чем заслужила, поскольку в мой глубокий интерес к физике не верят.

Мне было восемьдесят!

А мне — двадцать!

Весной 1907 года Отто Ган защитил докторскую диссертацию в области радиохимии и положил начало работам в этой области в Берлине. Он искал поддержки какого-либо физика. Они были ровесники, он ничего не имел против женщин. Работали они в институте Эмиля Фишера, который не разрешал ей встречаться со студентами. Ган для своих работ по радиохимии получил помещение в полуподвале, в бывшей столярной мастерской, с отдельным входом. Здесь ей позволено было работать.

Когда два года спустя обучение женщин в высших учебных заведениях в Пруссии было разрешено законом, Фишер сразу же отменил прежнее ограничение. Вообще он поддерживал ее по мере сил. В Институте химии были ассистенты, которые, встречая ее и Гана вместе, демонстративно здоровались: «Добрый день, господин Ган!» Но благодаря Планку, ассистенткой которого стала Лизе Майтнер, она быстро вошла в круг берлинских физиков.

Я подхожу к шкафу, беру книгу, открываю и читаю: «Если женщина — что, правда, не часто, но все-таки иногда бывает — обладает особыми способностями к работе над проблемами теоретической физики и к тому же ощущает в себе склонность проявить свой талант, тогда, считаю я, несправедливо, как в личном, так и в деловом отношении, отказывать ей с самого начала из принципиальных опасений в средствах к обучению в высшем учебном заведении; я охотно, насколько это вообще сообразуется с университетскими порядками, разрешу ей — с испытательным сроком и с правом отмены этого разрешения — присутствовать на моих лекциях и семинарах, в этом смысле у меня до сих пор был только положительный опыт.