Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Страх от знания — это продуктивный страх.

Но какой прок от самого лучшего накопленного опыта? От великих планов? Если постоянно вклинивается необходимость принимать какие-то срочные решения. Если управляет всем экономика.

Но может быть, это вместе с тем наш шанс? Стоп-кран, так сказать. К примеру, если мы наконец начнем ценить наш воздух…

А что еще? Не приносит ли новое вооружение, перевооружение, довооружение давно большую прибыль, чем война?

Проклятье! Какая же неудачная попытка наводить мосты надежд. Ведь уже работают над созданием высокоэффективных, специфичных для разных рас ядов. Газовые камеры в будущем станут излишними. И то, что некогда натворил фашизм, покажется чепуховиной.

Я опять начинаю принимать лекарства. Увеличиваю, и очень быстро на этот раз, свою дозу. Ведь мне еще надо кое-что довести до конца. То самое задание.

Я перехожу Рыночную площадь с ее великолепной готической Ратушей и впечатляющими домами корпораций. Чужие улицы. Старомодные автомобили. Осенняя листва. Мое отражение в какой-то витрине. Я меньше, изящнее, на мне черная, похожая на костюм, одежда с белым кружевным воротником. Я — Лизе Майтнер. Как в моих видениях, в которых я все больше начинаю играть роль наблюдателя. Правда, еще разделяющего ту же участь, но уже стоящего особняком. Словно я смотрю кино.

Над одним из подъездов вывеска: L’Université de Bruxelles [12] Брюссельский университет (франц.). . Указатели к лекционным залам. Конгресс, созванный концерном Сольве. Октябрь 1933 года.

Меня окружают вниманием. У меня есть имя. Я по праву могу занять место в первых рядах. И одновременно это хорошо знакомое чувство сверлящего неудовольствия. Да, ты пользуешься уважением. Однако того большого успеха…

Докладчик — мадам Жолио-Кюри. Она сообщает о результатах исследований, полученных вместе с мужем. Что-то меня раздражает. Я нахожу стиль ее доклада небрежным. Она живет — таково, во всяком случае, мое впечатление — за счет своей знаменитой матери. И еще: не муж ли в действительности… Докладчица сообщает об облучении алюминия нейтронами. Я проводила аналогичные опыты. И многое бы дала, если бы у меня сейчас были готовы точные результаты. В одном я уверена: они не совпадают с результатами супругов. И это я высказываю. В заключение во время дискуссии.

Как знакома мне подобная ситуация. Однажды на каком-то конгрессе я подвергла сомнению результаты польского коллеги. Самоуверенно, чуть даже высокопарно, протрубила свое ложное утверждение в зал. Ни одного возражения. Даже поляк-ученый был сбит с толку. По крайней мере на один, весьма важный момент — перед лицом общественности. Позже — извинялась. Разумеется. Но — осталась неприязнь. Притом у той и другой стороны.

Сейчас — в моем двойном существовании — мои ощущения весьма противоречивы. Я получаю удовольствие от того, что чаша весов общественного мнения склоняется в мою пользу. Но я уже знаю, что ошибаюсь. Представленные в докладе исследования станут отправной точкой открытия искусственной радиоактивности, за что супруги Жолио-Кюри через два года, в 1935 году, получат Нобелевскую премию. В речи, произнесенной по этому поводу, Фредерик Жолио-Кюри попытается предостеречь от дальнейших работ над превращениями атомного ядра, несущими в себе опасность взрыва. Основоположник атомной физики Резерфорд, который еще в 1920 году говорил в одной из лекций о нейтронах, в 1937 году тем не менее заявил: «Кто видит в превращении атома источник энергии, болтает вздор».

Месяцы проносятся с быстротой молнии. Прежде — да, тогда еще случались зимы. А сейчас не успеешь оглянуться — и опять надвигается страх перед этими остылыми вечерами. Вечерами, когда в полной мере понимаешь, что ты больше в счет не идешь. И ничуть не помогает все то, что ты знаешь. Жизнь никогда не выдерживала притязаний подобных вечеров. Или все-таки? Один или два раза. Ах, не буду о том вспоминать. Как же я сама себе лгала. Быть может, стареть — это значит все меньше обманывать себя.

Иной раз, когда я вижу стариков — ужасающе мало красивых стариков, — я чувствую какое-то облегчение. Мне это по крайней мере не грозит. Или все-таки? Не зашел ли процесс старения моего мозга дальше, чем это соответствует моему возрасту? У врачей имеются разные возможности получить приблизительное представление о состоянии моего мозга, при этом они не обязаны сообщать мне свои выводы. Мысль о том мне невыносима. Это же оскорбление моего человеческого достоинства. Мой врач молод. Я много раз просила его не лгать мне. Кроме того, я все равно все знаю. И он вроде бы согласен. И даже настраивается говорить правду. Пока не наступает момент, когда он ставит себя в мое положение. Тут он пугается и тотчас вновь хватается за испытанный прием успокоения. Быть может, мое требование действительно некорректно.

Утрата работоспособности в области математики меняет мое отношение к этой деятельности. И меня уже удивляет, на какие целевые установки растрачивает без всякой пользы свои жизненные силы кое-кто из моих коллег. Но я знаю: будь я полна сил, подобные мысли не приходили бы мне в голову. Все было бы как в игре. В качестве партнеров достаточно было бы собрать небольшой круг посвященных. Так неужели это лучше?

Собственно, я могу быть довольна. Если уж совсем дело не пойдет, так получу приличную пенсию. Конечно, я не должна до того допустить каких-либо ошибок. Ничего такого, что сделало бы меня непригодной для своей работы. У меня есть все основания для благодарности. Пилюли и капсулы, которые я потребляю, приобретают на валюту. С экономической точки зрения это окупается все меньше и меньше, поскольку я с каждой неделей делаюсь все бесполезней.

Анютины глазки посверкивают на клумбах. Гуляющие в парке люди одеты в светлые пальто. Нигде ничего подозрительного. Или все-таки? Человек передо мной на дорожке, который все время выдерживает одну и ту же дистанцию? Идет чуть сгорбившись. Заложив руки за спину. Даже кольцо на его пальце я узнаю. А когда он поворачивает ко мне голову, вижу доброе лицо моего отца. Сердце мое готово выскочить из груди. Я хочу подойти к нему, но, как ни ускоряю я шаг, дистанция между нами не изменяется. Я пытаюсь перехитрить. Бреду не спеша и неожиданно бросаюсь вперед. Без всякого успеха. Тут я понимаю, что дистанция эта бесповоротна. И внезапно вновь ощущаю боль, боль из-за той утраты, и понимаю, что все время носила эту боль в себе. Вытесняла. Держала взаперти. Одно мрачное бремя наряду с другими.

Что поведала бы я ему о себе, если бы могла поговорить с ним? Его порадовали бы мои профессиональные успехи. Успехи детей. Но все остальное… Чем дольше я раздумываю, тем больше сдается мне, что я не могла бы поговорить с отцом ни о чем для меня важном.