Лев Воробьев - В облупленную эпоху

Клавдия Михайловна, не дожидаясь приглашения, уселась за стол Людмилы Ивановны и пристально посмотрела на учителя. Тот в смущении отвернулся, потом снова посмотрел на нее. Далее произошел такой примечательный диалог:

— Ну, как там мой разбойник? Не сильно хулиганит-то?

— Да нет, как все… Петя нормальный мальчик… (Самуилу Моисеевичу было почему-то неудобно в присутствии Клавдии ругать Петьку.)

— А что ж он у вас все двойки получает?

— Да не учится совсем, не знает ничего. Что я ему поставлю? Вы же знаете мою принципиальность.

— Да некогда ему вашу географию учить! Он же парень работящий: и мне на ферме помогает, и по дому все делает — дрова там поколоть, в огороде… да мало ли дел? А по алгебре сколько задают! Вы уж натяните ему на тройку в четверти… потом выучит.

— Если сдаст две контрольных, тогда…

— Самуил Моисеевич, давно вас спросить хочу. Что ж вы это ко мне никак не заходите? Я бы вам молочка целый битон налила, свежего, парного… И меду настоящего, сибирского, у меня ж муж, вы знаете, пчел разводит. Не то что ваша Дарья, совести нет у нее, вам обманный мед продает, от сахара белый весь. Постыдилась бы!

— Неудобно мне к вам заходить, Клавдия Михайловна. Люди у нас все замечают, скажут: учитель взятки берет. Продуктами. А я, вы же знаете, взяток никогда в жизни не брал. Лучше вы о Петиной учебе подумайте.

— Ладно, я сама к вам в гости приду. Никто и не узнает, не бойтесь. Угощения вам принесу. Какая ж это взятка?

Самуил Моисеевич заторопился уходить, и на этом разговор прервался.

Он затемно вернулся домой (пришлось съездить в райцентр, чтобы купить в книжном магазинчике несколько политических брошюр — учитель был лектором-международником на общественных началах). Через темные сени, едва не споткнувшись об эмалированное ведро с солеными огурцами, он прошел на кухню. На печке его дожидался горшок щей, приготовленных хозяйкой. Наскоро похлебав щи и утолив голод, учитель прошел в свою комнату, стараясь не шуметь (хозяйка уже легла). Он слышал, как что-то большое и тяжелое ворочается на перине. Вот и хорошо! Никто не помешает. Святая ярость бушевала в его груди. Да, вот сейчас, немедленно, он напишет это письмо. Строки этого письма давно вызревали, кипели, клокотали в его душе, но вот сейчас они обретут окончательное воплощение. Давно пора обратиться в самый высший орган власти — Центральный Комитет Партии. На местах с этим безобразием ничего не сделаешь, достаточно он боролся. Он убедился в этом еще третьего дня, когда поехал в райцентр, в райком. Принявший его инструктор с птичьей фамилией Филин (и впрямь чем-то похож — очками, что ли?) сочувственно его выслушал и посоветовал не поднимать волну. Жалкий чиновник, утративший партийную бдительность! Последней же каплей, подвигшей Самуила Моисеевича на сочинение письма, был сегодняшний педсовет школьного коллектива. Вот когда проявилось их истинное лицо, их лицемерие и двоедушие. Они, эти взяточники, подхалимы и прохиндеи, посмели вынести ему выговор «за слабую дисциплину, непрофессионализм и непедагогичное отношение к коллегам». (Это перед Эльвирой и Людмилой, что ли, заискивать? Не дождетесь!) Ничего, есть еще справедливость. Он должен открыть глаза руководящим товарищам, чтобы они узнали, что творится в сельском хозяйстве, и приняли немедленные меры. Прислали партийную комиссию. Уволили директора, этого толстого татарина — антисемита и разложенца. Конечно, он-то, проверенный испытаниями коммунист со стажем, заботится не о себе — об общественных интересах в масштабах всей страны. Их село — это только один пример из бесчисленного множества примеров. А если о нем вспомнят там, в Москве, предложат какую-нибудь инспекторскую работу — что ж, это будет хорошо. Не все же прозябать в этой… Кислянке.

Чтобы унять волнение, Самуил Моисеевич походил из угла в угол, залпом выпил стакан холодной воды (от кваса у него делалась изжога и пучило живот).

Керосиновая лампа коптила, и с ним чуть не случился приступ. С трудом откашлявшись, он сел за убогий стол, покрытый неопрятной клеенкой в ржавых пятнах, и наконец приготовился писать. Усадил на нос круглые очки со сломанной дужкой, набрал из баночки в ручку-самописку фиолетовых чернил, пододвинул лист желтоватой бумаги и задумался. С чего начать? С обращения, конечно.

В Центральный Комитет Коммунистической Партии от члена ВКП(б) с 1940 года, Хацкеля Самуила Моисеевича…

Нет, слишком официально. К тому же попадет письмо в аппарат, начнет гулять по инстанциям… Никакого толку не будет. Надо обращаться лично, к самому Никите Сергеевичу. Хрущева он очень уважал, — настоящий ленинец, разоблачитель культа личности Сталина. Он обязательно прочтет его письмо, откликнется.

Москва, Кремль,

лично Никите Сергеевичу Хрущеву

Заявление.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич! (зачеркнул). Нет, лучше по-другому, душевнее.

Дорогой Никита Сергеевич!

К Вам обращается член ВКП(б) с 1940 года, участник Великой Отечественной войны Самуил Моисеевич Хацкель. Хочу подчеркнуть, что обращаюсь к вам не с личной просьбой, но движимый исключительно общественными интересами. Хочу рассказать вам о положении нашего трудового крестьянства. Я знаю, что Вам особенно близки интересы наших трудящихся масс, поскольку Вы сами по происхождению из бедноты. Выросли в бедной семье, в деревне Калиновка Курской области, потом в юности работали на шахте в Донбассе… Немного расскажу о себе.

(С чего начать про себя?) Да… что-то затормозилась мысль. Чтобы воодушевиться, Самуил Моисеевич еще вскипятил чайку, попил горяченького грузинского, крепкого, как он всегда любил, хотя это и вредно при его-то астме. В поисках поддержки он устремил взгляд на фотографии жены и детей. Эти глаза, казалось, ждут от него чего-то, какого-то решительного шага. Самуил Моисеевич вздохнул. Да… тоскливо без них здесь, в деревне, даже свежий деревенский воздух не спасает. Надо как-то воссоединиться с семьей, обнять жену, ребят… Как они там без него растут, без его отцовского глаза?

(А что там Татьяна без него поделывает? Может, опять в гости Мишка Блох зашел, краснобай и пьяница, преподаватель истмата из Караганды. Пьет водочку, анекдоты травит, а Татьяна смеется, хорошо, если сама не пригубила… Не к добру эти посиделки! Поскорее бы в М-ск, обратно…)

Но ехать ему в М-ск совершенно невозможно. Опять дышать этим загазованным воздухом, сернистым ангидридом? Нет уж, увольте. Да еще это будет означать поражение. Что же, получается, права Татьяна, что отговаривала от этой поездки? Остается одно: написать такое письмо, чтобы там, в Москве, поняли, какой он нужный и ценный кадр, сколько он может сделать полезного, и пригласили на работу, ну хотя бы каким-нибудь инструктором, лучше всего по идеологии и пропаганде. Это — его призвание. И тогда уже всей семьей — в Москву! Вдохновившись этими мыслями, Самуил Моисеевич решительно взял ручку и продолжал писать: