Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

— Ты говоришь с ним во сне.

— Нехорошо подслушивать, когда другой человек говорит во сне.

— Я пытаюсь не слушать, но ты громко говоришь, не давая мне уснуть. Говори тогда потише. — Он все смотрел на мой рисунок. — Ты принесешь его в группу?

— Вряд ли.

— Принеси.

— Не хочу.

— Время истории, — напомнил он.

— Я не…

— Люди рассказывают свои истории уже на вторую неделю, — оборвал меня Рафаэль.

— Я знаю.

— Пришло время, Зак.

— Адам скажет мне, когда придет время.

— Адам ни черта тебе не скажет, он здесь не для того, чтобы указывать тебе, что делать. Он не коп. То, что мы тут делаем, мы делаем не для Адама, Зак, а для себя.

— Я думал, тебе нравится Адам.

— Я люблю Адама. Он прекрасный, одаренный человек. Но при чем тут мои чувства к нему? Ты должен рассказать свою историю. Это нужно тебе , приятель. Тебе.

Рафаэль никогда не говорит слово «приятель». Это не его слово. То, что он его употребил, означало, что он начал злиться.

— Ты что, эксперт по тому, что я должен и чего не должен делать?

— А ты думаешь, кто-то может быть в этом экспертом? Нет таких по человеческому поведению, Зак. Особенно по неадекватному человеческому поведению.

— Ты говоришь, что я неадекват?

Рафаэль схватил меня за плечи и посмотрел прямо в глаза.

— Я говорю, что пришло время, Зак, — серьезно сказал он. — Ты не можешь бесконечно стоять на одном месте. Не можешь попусту тратить здесь свое время. Есть причина, по которой ты находишься тут. — Он убрал ладони с моих плеч.

— Я не могу.

— Можешь, Зак. — Рафаэль улыбнулся. — Хочешь, чтобы я сыграл на твоем чувстве вины?

— Это как?

— Хочешь, чтобы я ушел отсюда, так и не услышав твою историю?

— Пошел ты.

— Милый ротик.

— Ага, милый, — усмехнулся я.

Он опустил взгляд на часы.

— У нас есть двадцать минут.

— Для чего?

— Для того, чтобы сходить в лабиринт.

Не знаю, что заставило меня пойти за Рафаэлем к лабиринту. Мы некоторое время постояли у входа. В лабиринте мне всегда хочется понизить голос до шепота — есть в нем что-то такое, тишина и спокойствие.

— Закрой глаза, — сказал Рафаэль. — Сделай глубокий вдох, затем открой глаза и войди.

Я словно услышал голос Адама: « Входи в лабиринт с определенным намерением» .

Вспомнить, вспомнить, вспомнить — именно это слово пришло мне на ум. Оно ветром прошлось по всем печальным и темным закоулкам моей души. И этот ветер дул и дул, пока я не достиг самого центра лабиринта.

Рафаэль уже стоял там.

Не бойся . Его голос словно исходил из моего собственного сердца.

После Разбора Адам спросил, хочет ли кто-то с чем-то выступить. Моя рука поднялась сама собой. Нет, мы не поднимаем рук в группе, это же не школа. Хотя для меня это школа и есть. Изучаемый предмет — наша боль.

Адам кивнул мне подбородком.

— Зак? У тебя есть что сказать?

— Я родился, — начал я.

Адам сдержал улыбку, но я знал, что внутри он улыбается.

— Я родился, — повторил он.

Мое сердце билось, наверное, так же быстро, как бьется сердечко колибри. Я глубоко вздохнул.

— Я родился, — прошептал я, — в Лас-Крусесе, Нью-Мексико 16 августа 1990 года. Я — лев, — криво усмехнулся я. Будто мне не плевать на то, какого я знака зодиака. Я уставился в ковер, затем попытался отодрать от него свой взгляд. — Мама однажды сказала мне, что день, когда я родился, был самым счастливым в ее жизни. Скорее всего, она это выдумала — она никогда не была счастлива. Мне бы очень хотелось иметь фотографию, на которой бы она обнимала меня — меня и всё свое счастье. Мне бы очень хотелось иметь такую фотографию. — Я сказал себе, что не буду плакать. Я смертельно устал от всех слез в этом месте — особенно своих. Сделав вдох, я продолжил: — У моей мамы была депрессия. Мой отец пил. Мой брат был наркоманом. И я полюбил бурбон, как только сделал первый глоток…

Я вывалил всю свою историю. Всё, что мог вспомнить о матери, отце и Сантьяго. Рассказал им об автомобильных стеклах, о мистере Гарсии и том, как он играл для меня на трубе. О своих друзьях и о песне, которую сочинил. Об отцовских бутылках бурбона. Рассказал о брате — о том, как он причинял мне боль, как взял власть в доме в свои руки, как управлял им горящими злобой глазами и крепкими кулаками, и как отец с матерью позволяли ему это делать. Рассказал о поселившейся в нашем доме печали. О том, как мама хотела, чтобы я прикасался к ней, и как у меня от этого ехала крыша. Я рассказал им всё, что помнил, ощущая себя так, словно на меня обрушилась хлещущая дождем и ветром буря, но я все равно продолжал говорить. Должно быть, я говорил очень долго, потому что бросив взгляд на часы, обнаружил, что прошел целый час.

— Мне стоит остановиться, — сказал я.

— Тебе нужна передышка?

— Нет, я в порядке.

— Тогда почему тебе нужно останавливаться?

— Не знаю. Думаю, это всё, что я хотел рассказать. Я и так долго говорил.

— Могу я задать тебе вопрос, Зак? — спросил Рафаэль.

Я взглянул на него. Адам хотел что-то сказать, но Рафаэль не дал ему, продолжив:

— Этот рисунок?.. — Им завладела какая-то мысль, и он пытался вытолкнуть ее наружу. — Этот рисунок имеет какое-нибудь отношение к твоей истории? — Он указал на лист, который я засунул под стул. Не знаю, заметил ли его Адам. Наверное, да. Он всё замечает.

— Давай взглянем на него, — предложил он.

Я вытащил рисунок и положил его в середину круга.

Воцарилось долгое молчание. Группа изучала его, хотя в нем не было ничего такого, что можно было бы изучать.

— Красивый, — сказала Лиззи. — Я не знала, что ты художник.

— Я не художник.

— Художник, — возразила Шейла. — Самый настоящий художник.

Я посмотрел на рисунок, пытаясь увидеть то, что видят остальные.

— Хочешь рассказать нам о нем?

Я пожал плечами, подняв на Адама глаза.

— Всё в нем, — ответил я.

— Что, «всё»?

— Вся моя жизнь.

Я прекрасно понимал, что Адам говорит мне своими глазами. Я знал, что внутри меня есть слова, но их так тяжело было вытащить наружу.

— Это я, лежащий на обочине дороги. Рядом со мной мертвая собака. Я как эта мертвая собака. А дорога просто куда-то ведет. Все дороги куда-то ведут, они бесконечны, я же никуда не иду. Я мертв, как эта собака.

— Почему собака?

— Я люблю собак. У меня была одна. Я рассказывал о ней? Не помню.

Все отрицательно покачали головами.

— Мою собаку звали Лилли. Она спала со мной. Я говорил с ней и, казалось, что она меня понимает. Она умерла, когда мне было около пяти. Я нашел ее во дворе. Она не дышала. Мой отец был пьян. «Собаки умирают», — сказал он мне и пошел пить дальше. Я закопал собаку на заднем дворе.

— Сам? — У Адама было странное выражение лица. Он выглядел печальным. Словно сказанное мной расстроило его.