Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Мы не произнесли ни единого слова — ни он, ни я. Сантьяго словно забрал с собой наши рты и все слова, что в них были.

Я всегда жалел, что меня не назвали Сантьяго. Нас с братом обоих назвали в честь дедов. Сантьяго — в честь папиного отца. Меня — в честь маминого. Моему отцу никогда не нравилось мое имя — Закария. Как можно было так назвать парня с фамилией Гонзалез, живущего в Эль-Пасо, Техасе? Да и не любила мама своего отца. Папин отец родился в Мехико, мамин — в Каяхога-Фолс, Огайо. Папин отец был художником и музыкантом, мамин — бухгалтером. Так что меня назвали в честь бухгалтера из Огайо, парня, которого ненавидела мама, а моего брата назвали в честь художника и музыканта из Мехико. Черт. Если уж не везет, то не везет во всем. Полное имя брата — Сантьяго Маурицио Гонзалес, мое — Закария Джонсон Гонзалес.

Я худосочный — в маму, Сантьяго крупный — в отца. И, должно быть, я пошел в маминого папу, так как в отличие от Сантьяго у меня слишком бледная кожа. Братец выглядит под стать своему имени. Наверное, я — под стать своему. Может быть, мы получили те имена, что заслуживаем.

Нет, я знаю расклад.

Мы не выбираем свою внешность.

Не выбираем себе имена.

Не выбираем родителей.

И братьев тоже не выбираем. Мой меня не любил. Он вообще никого не любил. Просто не умел. И это не его вина. Ну, не понимал он любви. Он все время злился. Бывало бил меня. Однажды сломал мне ребро. Все сделали вид, что ничего не произошло. Включая меня.

В другой раз, придя домой, он меня жестоко поколотил. Я не плакал. Не кричал. Когда брат бьет меня, я в каком-то смысле отрешаюсь от всего. Даже не знаю, как это объяснить. Наверное, это у меня от мамы. Мое сознание уносится куда-то, куда — не знаю. Это все, что я могу сказать.

Один раз отец повел маму в кино. Это было целым событием, потому что они никогда никуда не ходили. Когда они вернулись, брат уже ушел, а на мне живого места не было. Не хочу расписывать, на кого я тогда был похож. Я боялся взглянуть в зеркало на себя. Отцу я сказал, что меня подловили у библиотеки и избили парни из школы. Особого сочувствия с его стороны я не вызвал, так что ложь далась мне легко. Сантьяго сказал, что нахер убьет меня, если я кому-нибудь расскажу правду. Несколько дней я не ходил в школу, но это ерунда. Нет, не ерунда. Совсем не ерунда. Мне потом пришлось поднапрячься, чтобы нагнать своих по учебе.

Я любил Сантьяго. Всегда любил. Он был для меня небом и воздухом, когда я был мелким. Я знал, что несмотря на его тяжелый характер и то, что он увлекается психотропными веществами, у него в душе есть частичка чего-то прекрасного. То, что ее никто не видел, не значило, что ее нет.

Как-то — брату было тринадцать, а мне десять — не помню из-за чего, но я услышал, как он плачет. Ноги сами принесли меня в его комнату. Я сел рядом с ним на постель и сказал:

— Не плачь, Сантьяго, все хорошо.

Он разрыдался как маленький ребенок, положив голову мне на плечо. От его слез намокла футболка. Было ощущение, будто моя кожа влажна от всего того, что причиняло ему боль. И я был счастлив. Знаю, звучит стремно, но я был счастлив. Потому что я был с моим братом. Тогда в первый раз в жизни я понял, что он любит меня, действительно любит. Я хотел сказать, что тоже его люблю, просто не знал, как это сделать.

После того, как он проплакался, мы сели на автобус и поехали в кино. Я был так счастлив, что хотел держать брата за руку. Это странно, я понимаю, мне самому от этой мысли не по себе. Мне всегда приходят в голову безумные вещи.

Иногда, ударив меня, Сантьяго плакал и просил прощение. И покупал мне подарки — например, диски «Rage Against the Machine» или «Juanes». Он знал, что мне очень нравится «Juanes». Мне было приятно, что он покупает мои любимые альбомы.

Однажды брат пришел домой в ужасном состоянии — не знаю, что он тогда принял. Сначала он избил отца, а потом меня. Я снова пропустил пару дней в школе.

Я нервничал, если пропускал школу, она была наркотиком для меня. Я должен был учиться. Должен. И если мне этого не удавалось, я не находил себе места.

Мистер Гарсия заметил мои синяки, когда я пришел на уроки. Начал задавать вопросы. Он слишком добр и искренен, но от его вопросов я лишь еще больше нервничал.

— Жуткие синяки. Болят?

— Не очень.

— Кто это сделал? Кто сделал это с тобой, Зак? — У него был рассерженный голос.

— Один парень на вечеринке. Люблю на них ходить.

— На вечеринке? Серьезно?

— Угу.

— Может тогда лучше на них не ходить, Зак?

— Может быть.

Не думаю, что мистер Гарсия поверил в мою историю. Он попросил зайти меня после уроков. Я не хотел идти к нему, но прозвенел последний звонок, и мои ноги сами привели меня к нему. Дверь в его кабинет была открыта, и я увидел, что он держит в руках раскрытую книгу поэм.

— Садись, — сказал он, положил на стол книгу, и я увидел ее название: «Такие слова, как Судьба и Боль».

Он сыграл мне на трубе что-то очень тихое и нежное. Может быть, он хотел, чтобы я заплакал. Зачем он пытался вызвать у меня слезы? Закончив играть, он посмотрел на меня.

— У тебя все хорошо дома?

— Да.

— Мама в порядке?

— Да.

— А отец?

— Тоже. Все нормально.

— Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?

Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.

— Все не так уж и плохо, — сказал я.

— Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?

— Все не так уж и плохо, — повторил я.

— Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?

Я вскочил на ноги.

— А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело — учить нас литературе в этом гребаном кабинете! — Я прекрасно осознавал, что кричу.

Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.

— Не ругайся матом в моем классе, — сказал он.

— Ладно, — ответил я.

— Ладно, — повторил за мной он. — Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.

— Я не расстроен.

— Ну хорошо. — Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. — Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.

Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.

Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины — даже сильно пьющего — должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?

Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?