Эдвард Эбби - Банда гаечного ключа

Подумав немного, он добавил: «И никакого идиотского моста, пожалуйста».

Подумав еще немного, он дописал к этому свое тайное имя: «Рыжий Рудольф».

Через мгновение он вычеркнул эту подпись и поставил другую: «Сумасшедший конь». Лучше не называть себя точно.

Он их предостерег. Что ж, так тому и быть. Он вернется, Хейдьюк, с остальной командой или без, но достаточно вооруженный в следующий раз, то-есть, с таким сабо — деревянным башмаком, которого хватит, чтобы снести этот мост до основания.

Он пошел вдоль гребня дальше на север, к истоку каньона, высматривая место, где бы его пересечь. Если бы он такое место нашел, это сэкономило бы ему не одну милю пути.

Нашел. Пинии и можжевельник растут по самому краю, пониже — удобная терраса, дно каньона не так уж глубоко — всего 150 футов вместо 200. Хейдьюк вынул из рюкзака канат — 120 футов четвертьдюймового нейлонового шнура, — размотал его и укрепил петлей за ствол ближайшего дерева. Держась за канат левой рукой, контролируя его свободный конец правой, он откинулся назад и повис там на мгновение, наслаждаясь ощущением побежденной силы тяжести, а затем ловко спустился на ближайший уступ.

Со второго уступа он уже мог добраться до дна каньона. Он спустил свой рюкзак на землю на канате, а сам сполз, цепляясь за выступы скалы, на песок у основания стены.

Наполнив снова свои фляги водой из ручья, стекавшего по рельефной естественной канавке в розовом ложе каньона, он хорошенько напился и передохнул немного в тени, подремывая. Солнце перемещалось в небе, и его лучи, свет и тепло добрались до Хейдьюка. Он проснулся, попил снова, нацепил рюкзак и стал карабкаться по высокому откосу в проломе западной стены каньона. Пролом завершался крутым обрывом в двадцать футов высотой. Он снял рюкзак, привязал к нему канат и пополз к гребню, привязав другой конец каната к поясу. Взобравшись наверх и вытянув рюкзак, он опять передохнул немного и пошагал на юг вдоль кромки каньона, снова к полосе отчуждения.

Всю вторую половину дня он осуществлял свой проект, двигаясь к северо-востоку, к солнцу, сводя на нет терпеливую, квалифицированную работу четырех специалистов, проделанную ими за месяц. Всю вторую половину дня, захватив и вечер, он тяжело и безостановочно продвигался вперед, зигзагом, туда и назад, вырывая вешки, срывая ленточки. Высоко над головой пролетел самолет, оставив на небе свой белый след, не ведая ничего ни о Хейдьюке, ни о его работе. Только птицы наблюдали за ним, — сойки, горные голуби, сокол, терпеливые канюки. Однажды он спугнул оленей — шесть, семь, восемь самок с тремя пятнистыми детенышами — и следил за ними, пока они не скрылись в кустарнике. Он наткнулся на небольшое стадо коров, они неохотно встали при его приближении — полудикие, полудомашние, — поднимаясь сначала на задние ноги, а затем уж опираясь на передние. По крайней мере, эта нетронутая природа еще долгое время будет манить к себе человека, неравнодушного к ней.

Когда исчезнут города, думал он, и затихнет весь этот гвалт, когда подсолнух прорастет сквозь бетон и асфальт забытых и заброшенных автострад, когда Кремль и Пентагон превратят в лечебницы для престарелых генералов, президентов и прочих негодяев, когда небоскребы Феникса из стекла и алюминия будут едва видны из-под песчаных дюн, может, тогда, может, тогда, Господи, ну может быть тогда свободные мужчины и дикие женщины — всадницы, свободные женщины и дикие мужчины верхом на лошадях будут странствовать на воле по диким землям страны каньонов, загоняя дикий, еще не прирученный скот, пировать сырым кровавым мясом и кровоточащими внутренними органами, и танцевать всю ночь под музыку скрипок! банджо! гитар! под сиянием новорожденной луны! — о, Господи, да! Пока, подумал он с тоской, горечью, и с печалью, пока не наступит следующая эра оледенения, и железный век, и снова вернутся эти чертовы инженеры, и фермеры, и генералы.

Так фантазировал Джордж Хейдьюк. Верил ли он в циклическую теорию развития истории? Или линейную теорию? Вряд ли можно представить себе, что он стал бы твердо придерживаться какой-то одной точки зрения в этих вопросах; он колебался, и качался, и кренился время от времени то к одной позиции, то к другой. Какого хрена, к чертовой матери, мог он сказать в затруднительной ситуации, и сорвать крышку с очередной банки пива, и оросить зубы, и омочить желудок, и отравить кишечник, и растянуть мочевой пузырь содержимым следующей банки «Шлиц». Безнадежный случай.

Солнце садится: кроваво-красный первобытный закат распластался по всему западному краю небосклона, как пицца. Хейдьюк зажал между зубами полоску вяленой говядины и продолжал свою работу до тех пор, пока уж не мог видеть ни вешек, воткнутых в землю, ни ленточек на деревьях, и темнота вынудила его считать этот рабочий день законченным. Он проработал от зари до заката, или, как говорил его отец, «от не могу видеть до не могу видеть», или «от темна до темна».

Он прошел за этот день никак не меньше двадцати миль. По крайней мере, боль в конечностях, отекшие стопы говорили именно об этом. Он съел свой ужин и заполз в спальник, глубоко в кустах, как ему показалось, и мгновенно отключился от мира забот.

На следующее утро он проснулся поздно, сразу вскочил от рева пронесшегося мимо, совсем рядом, автомобиля или грузовика. Нетвердо стоя на ногах, он поднялся наверх и обнаружил, что находится всего в пятидесяти ярдах от дороги. Спросонок он не сразу сообразил, где он. Он протер глаза, натянул брюки и ботинки и прокрался под прикрытием деревьев до ближайшего пересечения дорог. Прочел дорожный указатели: ОЗЕРО ПАУЭЛЛ 62; БЛЕНДИНГ 40; НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАМЯТНИК ПРИРОДЫ НЕЙЧЕРАЛ БРИДЖИС 10; ХОЛЛЗ КРОССИНГ 45.

Отлично. Почти дома.

Он вырвал последние несколько вешек, сдернул последние несколько ленточек, проскользнул через дорогу и двинул напрямик, без дороги, через невысокий лесок к Нейчерал Бриджис. В этом относительно надежном укрытии — за каньоном Армстронга, на тропе из Овачомо Нейчерал Бридж, он надеялся, банда ожидает его, смешавшись с толпой туристов в кемпинге на официальной, специально для него отведенной площадке. Таков был их план, и Хейдьюк шел с опережением графика на двадцать четыре часа.

Он схоронил последний пучок кольев и ленточек под камнем, приладил рюкзак и зашагал прямиком через лесную поросль. У него не было компаса, он полагался на топографические карты, свое безошибочное чувство направления и свою чрезмерную самоуверенность. Однако они не подвели. К четырем часам дня он уже сидел на откидном борту грузовика Смита, прихлебывая пиво, уминая сконструированный Абцуг сандвич с ветчиной и обмениваясь рассказами с командой — Хейдьюк, Сарвис, Абцуг Смит: могла бы быть неплохая брокерская фирма.