Эдвард Эбби - Банда гаечного ключа

Они смотрели, как самолет, покачиваясь, двинулся по взлетной полосе, ведомый двигателями, завывающими, как раненое животное. Видели, как крылья снова совершили свою магическую работу, как колеса оторвались от асфальта и сложились в свои гнезда, как неуклюжая жестяная птица, накренившись, перелетела через линию электропередачи (едва не задев ее), поднялась, и, заложив вираж, взмыла в слепящем сиянии солнца.

Неясно чувствуя, что рядом стало как-то пусто, они удалились в укромный уголок знакомого бара, чтобы посовещаться. Час пик: в подвальчике было полно жаждущих мужчин; за одним столиком сидело шестеро темнолицых ковбоев со своими пышными подружками. Бонни опустила монетку в музыкальный ящик, выбрав свои любимые вещи — сначала тяжелый рок в исполнении какого-то ансамбля нуворишей из Англии. Его терпеливо прослушали. Затем последовала другая рок-группа с истерическими завываниями какой-то певицы, имитирующий африканский стиль, затем блаженной памяти Дженис Джоплин. Это уж было слишком. Ближайший ковбой поднялся на ноги. Росту в нем было шесть футов восемь дюймов, и ему потребовалось некоторое время, чтобы выпрямиться во весь этот рост. На своих длинных ногах, напоминающих кронциркуль, он сделал несколько шагов к музыкальному ящику и пнул его, сильно; это не помогло, тогда он пнул его еще раз, сильнее. Это сработало. Игла поехала по бороздчатой поверхности винилового диска; жуткий визг, усиленный динамиками, как молния, пронзил уши, мозг и нервную систему всех присутствующих. Сильные мужчины вздрогнули. Рефлексы музыкального ящика активизировались, снова вошли в автоматический серво-механизм: рычаг возврата снял ненавистную запись и поставил ее на место. Пока ковбой бросал свою монетку в щель, настал момент драгоценной, благословенной тишины.

Только один момент.

— Эй! — завопила Бонни Абцуг грубейшим своим рыком, — это я поставила ту запись, которую ты пнул своими кривыми ногами, сукин ты сын.

Ковбой вежливо игнорировал ее. Спокойно поставив иглу, он выбрал Мерле Хаггард, Хэнка Сноу и (Боже ты мой!) Энди Вильямса, нажал соответствующие кнопки и опустил еще одну монетку.

Бонни вскочила.

— А ну поставь обратно мою Дженис Джоплин! — Не обращая на нее никакого внимания, ковбой выбирал следующие три пластинки. Бонни наклонилась к нему, пытаясь отодвинуть его плечом. Он резко оттолкнул ее.

Тут поднялся Хейдьюк: три порции виски и кварта пива играли в его потрохах. Он почувствовал — момент настал. Выпрямившись во весь рост (что составляло целых пять футов восемь дюймов), он встал на цыпочки и похлопал ковбоя по плечу. Тот обернулся.

— Привет, — сказал Хейдьюк, улыбаясь. — Я хиппи, — и ткнул его с размаху в живот. Тот отшатнулся к стене. Хейдьюк обернулся к остальным пяти ковбоям (и их телкам), сидевшим за столом. Они стали подниматься из-за стола, тоже улыбаясь. Он начал свой номер.

— Меня зовут Хейдьюк, — ревел он, — Джордж Хейдьюк, и я счастлив, что я тут. Я слышал, что сексуальная революция добралась наконец и до Пейджа, дурацкой столицы графства Коконино. И я только хочу сказать — это чертовски подходящее время. Я слышал, что нынче даже ковбоя уже можно уложить. Я слышал …

— Ну, блин. На этот раз не те ковбои.

Хейдьюк приходил в себя постепенно, болезненно, через бред и воспоминания, лабиринты кошмаров и галлюцинаций под нестерпимую головную боль, чтобы наконец обнаружить, что находится (Господи Иисусе Христе!) в комнате мотеля. Нежные руки обтирали теплой влажной тканью раны на его голове и лице. Сквозь розовый туман ран и боли он видел ее лицо, склонившееся над ним, нежное и прелестное, как лицо ангела.

— Идиот, — едва расслышал он, — тебя же могли убить. Их было шесть, а нас всего трое.

— Трое — кого? Шесть — чего?

— Бедный старина Редкий, — продолжала она — его едва не избили, когда он тебя оттуда вытаскивал. Они и его хотели убить.

— Кто?

Он попытался встать. Она навалилась на него, толкнув обратно на подушки.

— Расслабься, я еще не закончила. — Она вытащила кусок стекла из раны у него на макушке. — Это нужно будет зашить.

— Где Редкий? — крякнул он.

— В ванной. Обмывает свои травмы. Он в порядке, не волнуйся о нем. Тебе досталось больше всех. Они треснули тебя башкой о музыкальный ящик.

— Музыкальный ящик? Музыкальный ящик… — А-а-а, теперь он припоминает. Эта запись Джаниса Джоплина. Небольшая размолвка в баре. Ковбои десять футов ростом с соколиными глазами туманно замаячили перед ним. Ну, да. Не те ковбои. Человек восемнадцать. Или, может, сорок? Все на одного.

Редкий Гость Смит появился из ванной, тощий, обернутый полотенцем. На том месте, что когда-то именовалось его лицом — кривая усмешка, одно фиолетовое веко и явно сбитый на сторону нос. В ноздрях — окровавленные комки ваты. Шагая на своих слишком длинных ногах, он сейчас более чем когда-либо напоминал какую-то птицу — говорящего канюка, быть может, или светловолосого коршуна с гребня каньона.

— Какой фильм по программе «В понедельник вечером»? — спрашивает он, включая телевизор.

— «В субботу вечером», — отвечает Бонни.

Они провели вечер в оштукатуренном боксе мотеля «Отдых в тени» — небольшом домишке весьма преклонного возраста (без бассейна), который, однако, был гордостью Пейджа. Кондиционер не работал, телевизор снова и снова бормотал что-то невнятно и бессвязно. Смит зашил рану на голове Хейдьюка, заклеил пластырем. Вместе с Бонни они обработали раны поменьше и помогли Хейдьюку забраться в ванну. Смит ушел за пивом и едой. Бонни обмывала Хейдьюка своими нежными руками, и когда его пенис поднялся во всем своем великолепии, — чего и следовало ожидать, — она ласкала его любящими пальцами, щедро одаривая комплиментами. Хейдьюк быстро выздоравливал. Несмотря на свой ступор, он знал, — он был избран. Теперь уж он ничего не мог с этим поделать. Избитый, но благодарный, он покорился.

Вернулся Смит. Они поели. Смит — тактичный человек! — исчез, как только кончился фильм, уехал в пустыню на своем пикапе, спал под звездами на своем спальнике в компании с тарантулами и гремучими змеями, и снились ему, без сомненья, его покинутые жены.

Абцуг и Хейдьюк, оставшись, наконец, наедине, вцепились друг в друга, как вагонетки на сортировочной станции. Никто не вел счета в эту ночь, но шаткая гостиничная койка раскачивалась на ножках и ударяла в стену гораздо больше раз, чем подобало бы считать пристойным; стоны и выкрики Бонни звенели в темноте с непредсказуемыми, но достаточно короткими перерывами, вызывая недоброжелательные комментарии в соседних комнатах.

Поздним утром следующего дня, — было уже время выписываться из мотеля, — после грандиозного финала они лежали на влажных простынях, размягченные, как морские водоросли, она — переполненная, он — иссякший. Довольно долго они прислушивались к легкому стуку в дверь — это Смит скромно постукивал костяшками пальцев по пустой внутри фанерной двери, на которой было прикреплено следующее объявление, взятое в рамку: