Павел Басинский - Полуденный бес

– Не спугну! – сквозь слезы радостно воскликнул Востриков, не веря своему счастью. – Мы его аккуратненько…

– Кто это мы?

– С Мишкой! И Чикомасова с собой возьмем. Как бы делегация от комсомола. Выяснить, почему Беневоленский молодежь в религию агитирует?

– А он агитирует? – удивился Соколов.

– Вообще-то, нет. Но отдельная несознательная молодежь к нему похаживает. Вот об этом мы с ним и потолкуем по-комсомольски.

– Хорошая идея, – согласился Соколов. – Только смотрите у меня! Без самодеятельности! Пришли, понюхали и ушли…

– Слушаюсь, товарищ капитан!

– Детсад какой-то! – фыркнул Палисадов…

– Предатель! – ворчал по дороге Ивантер.

– Почему предатель?

– Потому что иуда! Натарахтел про собственное расследование, а стоило Максимычу поманить тебя пальчиком…

– Про собственное расследование, положим, тарахтел ты.

– А про романный метод раскрытия убийства? Уже забыл?

– Чего же ты за мной увязался?

– А это не твое дело! Не вздумай воображать, что я собираюсь обеспечивать твое прикрытие. Мне наплевать на твои планы. Просто я хочу на странничка посмотреть. А вдруг это газетный материал?

– Ну и не возникай…

– Сам не возникай…

– Кончайте, мушкетеры! – задыхаясь от быстрой ходьбы, вмешался Чикомасов. – Забыли наш школьный принцип? Один за всех, все за одного!

– Мы-то с тобой не забыли, – продолжал злиться Ивантер. – А вот кто-то из нас троих один на всех с прибором положил.

Но Чикомасов не поддерживал Ивантера.

– Не нравишься ты мне, Михаил. Не комсомольские у тебя настроения. Для тебя что важнее: помочь органам разоблачить опасного преступника или провернуть свои темные журналистские делишки? Буду ставить о тебе вопрос на активе.

– Что-о?! Кто бы говорил, а ты бы молчал в тряпочку! Кобель комсомольский! Тоже мне Николай Островский! Знаю я твой комсомольский актив. Бесплатный дом терпимости.

– Мушкетеры пожаловали! – обрадовался приходу гостей Беневоленский. – Тихон Иванович, познакомьтесь! Прекрасные молодые люди нам… в помощь…

И замолчал… Перед ним стоял не Тихон Иванович Аггеев, епископ и книгочей, знавший два древних языка и пять новых. Перед ним корчил рожи, пуская слюни, старый противный дурачок.

Бочком-бочком, драчливой вороной Тихон подскочил к Чикомасову и клюнул его длинными, какие на иконах рисуют, перстами, собранными щепотью, в левую часть груди. Точно сердце хотел у него вырвать. Но вместо сердца в проворных пальцах юродивого оказался комсомольский значок. Тихон плюнул на него, бросил на пол и стал на нем плясать, приговаривая:

– Тьфу-тьфу! Изыди, бес!

Чикомасов побледнел, покраснел, потом опять побледнел.

– Это что такое?! Это провокация?! – шипя и присвистывая, спросил он трясущегося от страха Беневоленского, произнеся слово «провокация» не через «ы», а через «и» – как пишется.

Крадучись, как кот, Тихон похаживал вокруг Петра. Он гладил его по плечам, снимал с пиджака невидимые соринки, разглядывал на просвет и аккуратно пускал по воздуху.

– Женишок пожаловал! Какой хорошенький! Заждалась тебя, женишок, невестушка! Заждалась тебя твоя касаточка!

– Какая еще касаточка?! – совсем растерялся Чикомасов.

– Ступай поцелуй ее!

В дверном проеме, ведущем в спальную комнату, полускрывшись за косяком, стояла Настенька. Тихон Иванович подмигнул ей:

– Иди, милая! Поцелуй жениха!

Настенька звонко рассмеялась, подскочила к Чикомасову и чмокнула его в щеку. Не выдержав собственного смущения, она выбежала из дома, оттолкнув Ивантера.

– Вы что здесь устроили?! – взорвался секретарь комсомола, поднимая оплеванный и истоптанный комсомольский значок. Он обернулся к Ивантеру и Вострикову, ища у них поддержки, но увидел, что приятели едва сдерживаются от смеха. Чикомасов погрозил кулаком…

– Сговорились?! Заманили?! Чтобы посмеяться?! Ну хорошо же! Посмеемся вместе в другом месте!

Сообразив, что заговорил стихами, Петр совсем испугался. Лицо его стало пунцовым, на ранних залысинах сверкнули бисерки пота. Петр Иванович гордился своей внешностью, считая, что похож на Николая Островского. И сейчас он мучительно думал: что сделал бы Павка Корчагин, если бы религиозный экстремист сорвал с него комсомольский значок? Наверняка выхватил бы наган и пристрелил, как собаку!

– Не ожидал я этого от вас, Меркурий Афанасьевич! – пропел Чикомасов. – Сколько я вас покрывал. Но теперь – шалишь!

Тихон схватил его за нос:

– Ты как с батюшкой разговариваешь! Ах ты, вонючка! Может, ты на место его нацелился? Может, ты и домишко его себе присмотрел? Не рановато ли, при живом-то хозяине? А ну, пошел отсюда…

С неожиданной для старика силой он развернул Чикомасова за плечи и поддал коленом под зад.

Никогда еще секретаря районного комитета комсомола так не унижали! Ситуация была безвыходной. Спорить с юродивым – невозможно. Драться с ним – нелепо. Единственным козлом отпущения оставался Беневоленский, но Петр искренно любил этого доброго старичка.

Когда Петр позорно сбежал, отец Тихон лукаво взглянул на отца Меркурия.

– Что вы наделали, Тихон Иванович! – со слезами воскликнул поп.

– Очень мне понравился ваш Петенька, – нормальным голосом отвечал отец Тихон. – И правда – замечательный человек! И – наш человек!

– Но вы же значок его комсомольский сорвали!

– А зачем он ему? – удивился старец. – Ему в священники пора рукополагаться.

– В священники?! – завопил Беневоленский. – Он глава комсомолии всего Малютова!

Пассажиры поездов дальнего следования редко заходили в буфет малютовского вокзала. Тем не менее станция славилась среди знатоков дорожной кухни. На перроне женщины пенсионного возраста торговали мочеными яблоками, горячей картошкой с горчичным маслом, пупырчатыми огурчиками, при виде которых слюнки стекали аж до перрона, вялеными подлещиками и малосольной щукой. Все это, конечно, требовало водочки. Водка, а чаще самогонка разливалась тут же, на перроне, в граненые стаканчики, как обязательная нагрузка к горячей и холодной снеди. Конечно, водка была и в вагоне-ресторане, но пропустить стаканчик под картошечку с огурчиком именно на перроне, именно из-под полы проданную, второпях, считалось ритуальным действом, не менее важным и даже полезным, чем питие минеральной воды в Кисловодске.

Малютовский опыт тщетно пытались перенять на соседней станции, где и картошка была такой же рассыпчатой, с таким же темно-янтарным маслом, и огурчики так же освежали нёбо, нежно массируя своими пупырышками сожженный восьмидесятиградусной самогонкой язык, и моченая антоновка лопалась на деснах, обдавая соком не только едоков, но и пыльные стекла вагонов… Все было так же, а все-таки не так. Вкушать самогон с картошечкой полагалось именно в Малютове, а не в каком-то там Скуратове.