Ассия Джебар - Жажда

В тот день она получила письмо из Парижа и уединилась с ним в своей комнате. Я воспользовалась этим, чтобы навестить Мирием. Ее свекровь ненавидела меня и не скрывала этого, с вызовом рассматривая меня своими глазищами с тяжелыми веками. Я же равнодушно отвечала на ее назойливые расспросы, с безразличием воспринимая хитрое женское любопытство.

К Джедле я вернулась уже вечером, после ужина. И меня поразило ее лицо: обычная бледность исчезла. Но что особенно впечатляло, так это широко распахнутые глаза, как в минуту опасности у газели, готовой вот-вот спастись стремительным бегством в пустыню. Выражение глаз, пожалуй, и делало Джедлу похожей на человека, которому все здесь чужое, — такой отстраненный и словно бы удивленный вид был теперь у нее. По обыкновению мы с ней посидели в темноте на террасе. Айша ложилась спать рано, как крот.

Я привыкла уже к молчанию Джедлы, но на этот раз оно было совсем не то, что раньше. Оно раздражало меня. Все время, пока я жила у нее, она была неразговорчива, но это не мешало мне. А нынче я чувствовала, что Джедла как бы отсутствует. Словно куда-то исчезла. Я резко встала, нервно закуривая сигарету. Она искоса взглянула на меня, встревоженная моим поведением. Я сердилась на нее. Пошла включила радио. Звуки джаза заполнили все вокруг.

Но Джедла не шелохнулась, не промолвила ни слова. Гнев мой еще не прошел, но уже где-то в глубине души шевелилась укоризна самой себе. И я прогнала прочь свое недовольство. К тому же грохотавшая музыка мне нравилась, ее бешеный ритм просто срывал с места. Веселье само собой захватило меня. Какое, в сущности, имело значение то, что оно не настоящее?!

Потом я побродила от нечего делать по комнатам, в голове моей все еще звенела музыка, и на душе было легко. Я разделась, влезла в пижаму, но поняла, что заснуть не смогу. Тогда я вышла на веранду. Джедла сидела в темном уголке, но ее профиль был различим в луче света, упавшем из распахнутой двери.

Она улыбнулась, и я ей все простила. Устроившись на полу у ее ног, я положила голову ей на колени. Сейчас я снова ее любила странной своей любовью. Она больше не молчала, оставила свое уединение, и вот результат: моего гнева как не бывало… А она все говорила и говорила. И ее слова будто опускались на мои веки, смыкая их. Она рассказывала мне об Али, дела которого в Париже шли самым лучшим образом. Теперь он уже был совершенно уверен, что ему удастся издавать свою газету в Алжире. Джедла говорила долго. Но я помню только ее волнение, ее возбужденный голос, когда она завершала свой рассказ:

— Я счастлива. Теперь все будет проще. Будет так хорошо…

Я до сих пор все слышу ее глуховатый, исполненный надежды голос и те слова, прозвучавшие в ее устах словно жалоба:

— Я так счастлива!

Я тоже была счастлива. И думала теперь только о Джедле, только о ней одной. Потому что она вся светилась, вся сияла. Я прекрасно понимала, что этой ночью так светло от дерзкой луны, разлившей на небе свой огромный желтый ореол, повисшей над садом, над чернильной бездной моря. Понимала, что свет льется к нам и из комнаты, мягко падая на нежный и бледный профиль Джедлы. Но все равно мне казалось, что светилась именно она сама. Что это от нее исходило сияние.

Я подняла глаза, посмотрела на нее умоляюще: останься такой всегда, возбужденной, счастливой, и тогда, может быть, будет хорошо и мне. И моя жизнь, может быть, будет полной…

Мне тоже захотелось говорить, умолять Джедлу простить меня, высказать ей вслух все, что давно накопилось у меня на душе, облегчить себя от терзавших угрызений совести. А может быть, попросту попросить ее посмотреть мне в глаза, обратить на меня, наконец, свой взор, так часто улетавший куда-то вдаль, вернуться ко мне.

И я заговорила. Сказала ей, как я люблю ее, как я любила ее всегда, только ее одну, как любовалась и восхищалась ею и как боялась в то же время. Как нравился мне их с Али союз, их семья. Я говорила возбужденно, с пылом и не могла остановиться. Я сказала, что меня трогает их чистота, что я даже смущаюсь в их присутствии. Словом, я высказала ей всю свою беспредельную преданность, готовность отдать весь жар своего сердца. И так радовалась, что нашла нужные слова, так хотела доказать их искренность, что рассказала и о том, как, не сдержавшись, в благодарность Али поцеловала ему руку. И тут весь мой пыл разом угас. Воцарилось молчание. Опустилась беспросветная ночь. И я поняла, что даже ночь не простила бы мне то, в чем я сейчас призналась Джедле. В наступившей тишине страх охватил меня. Все было потеряно… Джедла вдруг вздрогнула, затем спокойно обратилась ко мне, но я уже чувствовала, как слегка дрожит от волнения ее голос:

— Я всегда знала, что между вами что-то произошло. Я это знала. И с тех пор, как ты живешь здесь, я все искала подходящий повод, чтобы сказать тебе об этом. Но сегодня вечером… — и здесь она усмехнулась, — сегодня вечером я совсем на это не рассчитывала…

Она усмехнулась еще раз, и усмешка эта длилась долго и больно ранила меня. Но я ничего ей не сказала. Мы поднялись и молча отправились спать. Как мне хотелось в эту ночь сбежать из ее дома.

Это случилось вечером. С самого утра она нервничала, хотя по лицу этого не было заметно. Можно было только догадываться о том, как она стискивала зубы от душившей ее злобы. Я заметила даже, что кожа в уголках ее глаз собралась в складки, как у старух или детей, когда те вот-вот заплачут.

Чувствовалось, что она сопротивляется своему настроению. Она много говорила за столом, шутила и смеялась, смеялась громко, развязно, как будто этот смех исторгало чужое горло.

Лицо ее в эти мгновения искажалось гримасой. Обращалась она преимущественно к Айше на своем гортанном арабском. Иногда повертывала голову ко мне и инстинктивно переходила на обычный наш французский.

Вечером, почти сразу же после ужина, мы пошли спать. Меня охватило беспокойство. Я уже знала, что потом в душе моей снова разольется океан безразличия. Что я снова погружусь в его глубину…

Джедла не раздевалась; она выжидала момент, когда я лягу в кровать, и села у меня в ногах. А я выжидала, когда она заговорит. Я уже была готова к этому разговору.

— Ты любишь Али?

Голос ее звучал нейтрально, без всякого выражения, как будто ей было безразлично. А во мне все взбунтовалось, закипело. Я ждала от нее чего угодно, только не этого! Пусть укоряет, обвиняет, пусть плачет, но только не этот ее холодный тон, как на допросе. Да и вообще, как можно так говорить со мной после всего, что я ей рассказала! Я задыхалась от гнева. Хватит! Я буду сражаться с ней, освобождаться от ее власти надо мной!

— Ты угадала! — ответила я. И сразу же посмотрела на нее. Мне хотелось увидеть, каким стало ее лицо. Мне хотелось быть жестокой с ней, помучить ее. Но ни одна жилка на ее лице не дрогнула. И тогда я прибегнула к обычному своему цинизму. — Ну, в общем-то, про любовь эту мою сильно сказано. Он нравится мне, и только. Я нахожу его красивым. В нем есть какая-то сила, которая не может оставить меня бесчувственной, сила, к которой я не привыкла и которой не замечала ни в ком из окружавших меня прежде юнцов. Вот почему я могу сказать, что почти люблю его. Да, может быть, я и сама волную его…