Кетиль Бьёрнстад - Дама из долины

— Мне правда очень жаль…

— Еще бы не жаль! Ты ведешь себя как болван из Рёа. Как тебе вообще такое могло прийти в голову? Задержка на сутки? Всего турне? Ха-ха-ха! Вадсё для тебя потеряно. Мне даже страшно звонить Хенриксену. Теперь тебе надо как можно скорее попасть в Ботсфьорд. Успеешь?

— Завтра я сяду на рейсовый пароход. Он выходит из Киркенеса в час дня и прибудет в Ботсфьорд в девять вечера.

— Но это слишком поздно! — кричит В. Гуде так громко, что мне кажется, будто я чувствую в трубке запах дыма от его сигары.

— Ничего страшного, один час подождут! — нерешительно говорю я.

— Почему они должны ждать? Потому что их ждет нечто особенное? Берегись, Аксель Виндинг! Это опасный путь. Когда совершаешь турне, бесполезно оправдываться личной трагедией. В турне у музыканта такие же обязанности, как у премьер-министра.

— Понимаю, — шепчу я.

— Я сейчас же звоню в Ботсфьорд, — гремит он. — Но это первый и последний раз. Слышишь? Самое отвратительное — это когда артист слишком рано начинает вести себя как примадонна.

— Мне очень стыдно.

— Иначе и быть не может.

Ночью на меня наваливаются прежние мысли. Я думаю о Сигрюн, о том, что она существует, что она хорошо ко мне относится, что у меня появилась третья возможность. О чем она думала, когда я смотрел на нее? Поняла ли то, что я пытался вложить в свой взгляд? Поняла ли, почему я приехал на Север? Поняла ли, что это серьезно? Постепенно я засыпаю. Сигрюн в белом халате. С решительным выражением лица она надевает резиновые перчатки.

— С этим надо покончить, — говорит она.

— С чем с этим?

— С прошлым. То, что случилось, уже случилось. Жаль, что щелочь не подействовала.

— Что ты еще задумала?

— Не задавай столько вопросов. Я должна сосредоточиться перед операцией.

Она берет старомодный ручной коловорот, который лежит вместе с другими медицинскими инструментами. Потом подходит ко мне. В эту минуту я обнаруживаю, что крепко привязан к стулу. Я не могу пошевельнуться.

— Спасите! — кричу я.

Но в глазах Сигрюн нет ни капли жалости.

— Тише! — строго говорит она. — Не беспокой других больных.

Она приставляет коловорот к моему виску и начинает сверлить. Я чувствую странную зудящую боль, но болит вроде бы не там, где она сверлит. Мне вспоминается удивление в глазах быка на арене, которое появляется у него, когда последний удар должен избавить его от страданий, когда в него глубоко входит копье. Я понимаю, что это смерть. Но не моя. Сигрюн добивается чего-то другого.

— Спокойно, — говорит она, а струя крови хлещет ей прямо в лицо. — Фу! — сердится она. Но продолжает сверлить. Еще немного, и она просверлит мой череп насквозь. Я боюсь, что она не остановится. Последнее усилие, и череп просверлен.

— Замечательно. — Она довольна.

Из раны течет кровь. Сигрюн спокойно подходит к раковине, кладет в нее коловорот и смывает с лица кровь. Мне стыдно. Ведь это моя кровь.

Потом она возвращается ко мне с пинцетом в руках.

— Что ты еще собираешься делать? — испуганно спрашиваю я.

— Хочу раз и навсегда удалить их из твоего мозга, — отвечает она.

— Кого их?

— Аню и Марианне, конечно. Они занимают в нем слишком много места.

— Нет! — кричу я. — Не надо! Они мне нужны! Я не могу жить без них!

— Это мы еще посмотрим, — строго говорит она и прикладывает ватный тампон к дырке в моем черепе. Потом вводит в нее пинцет. Я чуть не теряю сознание от боли. Но она что-то вытаскивает из черепа, и я чувствую облегчение во всем теле.

— Смотри! — говорит она с восторгом. — Вот они обе!

Я со страхом смотрю на то, что она держит у меня перед глазами. Аня и Марианне барахтаются, сдавленные пинцетом. Они крохотные, не больше тянучки. Однако я хорошо их вижу. На Ане ее лиловый джемпер и черные брюки, в которых она была, когда я первый раз пришел в дом Скууга. На Марианне белая майка и джинсы, как обычно.

— Останови ее! — кричит Марианне и умоляюще на меня смотрит.

— Типичная старшая сестра, — говорит Сигрюн. — Всегда все решает только она. Не слушай ее.

Аня молчит. Она еще худее, чем была. Лицо у нее белое как бумага.

— Они должны исчезнуть, — решительно заявляет Сигрюн.

Она быстро подходит к раковине. Я не могу пошевелиться. Сижу, привязанный к стулу, и слышу, как они кричат. Их крик похож на писк. Так пищат летучие мыши.

Сигрюн открывает кран с горячей водой.

— Не надо! — кричат они.

— Все кончено, — говорит Сигрюн и бросает их в раковину. — Фу! Они слишком большие, придется протолкнуть их через решетку. — Она закрывает воду и большим пальцем проталкивает их в дырки решетки. Слышится что-то похожее на вздох. И они исчезают. Сигрюн снова пускает горячую воду и оставляет кран открытым, пока она снимает перчатки и тщательно моет руки и лицо.

Потом подходит и отвязывает меня.

— Ну как? Признайся, что тебе стало легче.

И наклоняется надо мной, как обычно наклонялась Марианне. Вкладывает свои груди мне в руки. Нас заливает бесконечная нежность.

— Больше никто не вторгнется в наш мир, — говорит она. — И никто не сможет нас понять.

— Аня и Марианне поняли бы, — говорю я.

— Возможно, но они нам больше не нужны. Чувствуешь, что боль отступила? Неужели ты не понимаешь, что они тоже рады? Наконец-то они смогут обрести покой.

И она садится на меня. Все так реально. У нее тело Марианне. Но она сильнее и неистовее сестры.

— Давай, — говорит она.

Я вспоминаю свой сон на другой день, стоя на палубе рейсового парохода «Биргер Ярл» и глядя на остров Скугерёй, на его голые скалы, спускающиеся к самой воде. И пожелтевшую осеннюю траву. Корпус большого судна дрожит. Я слышу, как о его борта бьются волны. Мне хочется забыть начало сна и думать только о том, чем он завершился. Я не хочу терять их, думаю я. Но они так горько кричали. Это напомнило мне о чувстве, часто возникающем у меня в последнее время. Мне кажется, они обе следят за всем, что я делаю. Не хотят покидать меня. Пока я их помню, они живы. Они знают обо всем, что я предпринимаю. Что я делаю. Они мать и дочь. Они тесно связаны друг с другом.

Рядом со мной появляется какой-то человек в черном. Останавливается в нескольких метрах от меня, так, чтобы мне не нужно было с ним разговаривать. Однако он прекрасно понимает, что его присутствие мне мешает. Мы оба смотрим на север. Я вышел без перчаток и чувствую, как меня пронизывает ледяной холод. Мне не верится, что сегодня вечером я буду играть перед публикой. Открою ей что-то доброе и красивое, что в лучшем случае приведет ее в восторг, в худшем — обнажит старые раны. Пепельно-серые линии ландшафта соответствуют возникшему во мне настроению. Стоя и глядя в сторону Северного полюса, я словно грежу наяву.