Берил Бейнбридж - Грандиозное приключение

Соответственно облаченная — художник успел ему показать эскиз островерхого шлема и золотой цепи, — Стелла будет куда сфинксовидней многих, и уж бесспорно экзотичнее Бэбз Осборн с этим ее чересчур ломким голосочком и англо-пейзанскими чертами, не вполне уместными для Клеопатры.

На Стеллу, кажется, не произвело ни малейшего впечатления, что ей вот так, с бухты-барахты отвалили роль. Он своими ушами слышал, как Джеффри сказал, что ей повезло, а она парировала, что везение тут ни при чем: „Он бы меня не пригласил, если б не был уверен, что я справлюсь“.

Он стал усаживать Стеллу на репетициях рядом с собой, как бы для записи его замечаний. Орфография у нее была убийственная, и вдобавок она присовокупляла собственные соображения „Джон Харбор хороший Аполлодор, — писала она, — но его ресницы отвликают“, или: „Сколько же этому Цезору лет? Неужели мистер Сент-Айвз должен выглядить таким древнем?“ Мередит забавлялся ее обществом и тем впечатлением, которое на нее производил.

Вечерами в гостиной „Коммерческого отеля“ они с Бонни вслух разбирали ее каракули.

Стелла и раньше считала, что в него влюблена. Сейчас, когда он тратил на нее столько своего времени, она поняла, что тогда это был только бледный прообраз влюбленности. При одном упоминании его имени ее бросало в дрожь, при нем у нее будто странно разрастались ноги и нос. Когда он к ней обращался, она почти не разбирала слов, так бухало у нее исходившее любовью сердце, так стучали зубы. Он часто ей советовал потеплей одеваться.

Как-то в обед он ей предложил сопровождать их с Бонни в церковь. Она испугалась, что дядя Вернон и Лили накроют ее при входе к Филипу Нери, и обрадовалась, когда оказалось, что идут они в церковь Святого Петра на Стил-стрит. Когда Мередит преклонял колена у алтаря, она делала в точности так же, а когда он сказал, что ноябрь посвящен душам в чистилище, она поставила свечку за коммивояжера с пересаженной кожей.

Уходя, Мередит окунул руку в чашу с водой и начертал у нее на лбу крест. Касание этих пальцев было так восхитительно, что она надрывалась от кашля и хмурилась всю дорогу обратно в театр.

Стремясь соответствовать тому, что ей казалось его идеалом, она перестраивалась по нескольку раз на дню. Стоило ему обронить, что он восхищается мужеством Грейс Берд, тут же мужественно твердел подбородок Стеллы. Только он обмолвился, как мила ребяческая непосредственность Бэбз Осборн, тут же Стелла свернулась кошечкой рядом с ним на диване, посасывая большой палец. Через двадцать четыре часа он выговаривал Бэбз за то, что пережимает инфантильность своей Клеопатры, объясняя, что детскость натуры не связана с возрастом, что она заблуждается, если полагает, будто мудрость или дурачество зависят от юности или преклонных лет. Собственно, он не сторонник умничанья, рассудочных выкладок, но в данном случае надеется, что толика философствования в подходе к роли не повредит. Стелла, уловив тон, хоть и не вполне проникшись силой доводов, тотчас отставила сосание пальца.

Он провел с ней беседу о пьесе, о действующих лицах. Цезарь на первый взгляд кажется предельно эгоистической личностью, но она должна помнить, что, будучи высокодостойным, он не обязан быть добродетельным. Он чужд всепрощенья и великодушия, ибо героической натуре, поистине великому мужу, не на что обижаться и нечего прощать. Наш век не знает разницы между высоким достоинством и добродетелью. Ну а что касается Клеопатры, зря маленькая дикарка вообразила, будто Цезарю она очень нужна. Это Антония она поработила, не Цезаря. Для Цезаря все женщины одинаковы. Не одна, так другая. Ждут за ближайшей пирамидой.

Стелла расстроилась, хоть понимала, как это глупо. В конце концов не в нее же метил Мередит, да и себе, между прочим, он не взял роль Цезаря. Отныне, решила Стелла, я буду высокодостойной.

Джеффри дулся, что она все время с Мередитом. Это попахивало фаворитизмом. Сам он в готовящемся спектакле играл нубийского раба, центуриона и часового, каждому из которых полагалось произносить: „Украли священного Белого Кота!“ и „Горе нам! Увы! Горе нам! Спасайтесь!“. Тоже дебют, конечно, но с ролью Птолемея — какое сравнение! Он совсем разобиделся, когда Бонни сказал, что репортер из „Манчестер дейли ньюс“ хочет взять интервью у Стеллы.

— Почему у меня? — спросила она, высказав тайную мысль самого Джеффри.

— Успехи местной девушки, в таком разрезе, — объяснил Бонни.

Репортер должен был сразу после трех ожидать у служебного входа. Стелле не следовало забывать, что на ней лежит серьезная ответственность за добрую славу театра. Отвечать надо правдиво, но если вдруг он задаст нескромный вопрос личного характера, лучше воздержаться от комментариев. В таких случаях удобней твердо, но вежливо заявить, что она затрудняется с ответом.

— Я не возражаю против личного характера, — сказала она. — Мне кажется, нет ничего интереснее.

— Я имею в виду сплетни, — предостерег Бонни. — Не позволяй ему вовлечь тебя в обсуждение других членов труппы.

— Иной раз, — заметил Джеффри загадочно, — излишняя популярность скверно влияет и на карьеру, и на характер.

— Приведи пример, — сказала Стелла.

— Лоуренс Аравийский [15] Томас Эдвард Лоуренс (1888–1935) — британский разведчик, исследователь, ученый, писатель. Отвращение к публичности сделало его легендарной фигурой. Скрываясь от славы, он сменил фамилию сначала на Росс, потом на Шоу. , — ответил Джеффри не без некоторого сомнения.

— В жизни про такого не слыхала. — И Стелла решительно пожала плечами.

Газетчик был в котелке и длинном черном пальто. Он комплексовал из-за своей полноты.

— Внимание, аэростат. — шутил он, подчеркнуто распластываясь по стене, когда проходили в дверь и поднимались к себе актеры.

— Нет, это ж не Роберт Сент-Айвз? — воскликнул он вслед карабкающемуся по ступеням пожилому господину в фуражке. — Тот покрепче будет, а?

— Это мистер Картрайт, — сказала Стелла, — из Уирролского драматического общества. Играет Британа. В спектакле занята бездна народа, двадцать студентов университета выступают статистами.

Они пошли в буфет кинохроники на Клэйтон-сквер. Идею подала Стелла. Ей хотелось поглядеть, как ахнет буфетчица, когда репортер возьмется за самописку.

— Когда началась война, я был как тростинка, — жалобился он. — Два года в авиации, и меня разнесло. — Он взбирался на высокий табурет, протискивая под стойку могучие бедра.

— Вас, наверно, интересует, с чего началась моя работа в театре, — сказала Стелла. Стремясь воздать должное по справедливости, она прибавила: — Меня тренировала миссис Аккерли в Крейн-холле. Двенадцати лет от роду я получила медаль.