Петр Киле - Таинства любви (новеллы и беседы о любви)

- Звонок давно не действует, - сказала девушка. - Но я слышала, колокольчик звенел. А здесь никого не было?

Владимир вошел в квартиру, тускло освещенную светом из кухни. В темном углу, поблескивая в сумраке медью, висел на крюке колокольчик. Язычок его с обрывком веревки свободно болтался. Мостепанов подергал слегка за веревку, колокольчик зазвенел с веселым перезвоном.

- Ольга сейчас приходила и ушла, - сказала старушка. - Больше никого.

- Что это с нею? - удивилась девушка и деловито осведомилась у Мостепанова. - Значит, вы?

- Да, студент, даю уроки.

- Хорошо. Это я буду заниматься с вами. Идемте.

Ее лицо сделалось серьезным, почти строгим. Можно было подумать, что уроки эти назначены ей против ее воли.

- Может быть, сначала вам чаю подать? - справилась старушка, уходя на кухню.

Девушка приостановилась и через плечо спросила, впрочем, довольно сухо:

- Хотите чаю?

- Нет, спасибо! - решительно отказался Владимир.

Он знал, что в старину репетитору могли предложить не только чай, обед, но даже и комнату для проживания, но нынче и чай - неожиданность, которая скорее сбивает, чем радует.

Старушка выглянула в коридор со словами: «А вы не сказали, как вас зовут».

Нынче и это не обязательно, но старушка живет, разумеется, по понятиям старого времени. Он назвал себя.

- Очень приятно. Моего отца тоже звали Владимир. Лидия Владимировна Чернышева.

- Вероника, - сказала девушка и последовала дальше по длинному коридору. Она привела его в небольшую гостиную с камином, старинными диваном и бюро, то есть с мебелью, как на подбор, антикварной, как сказали бы мы сегодня.

Владимир уже навидался всевозможных ленинградских квартир и почти не удивился. Обстановка сохранилась каким-то чудом, это понятно, только почему девушка в платье старинного покроя, в каких нынче даже в театр не ходят? Впрочем, и это он принял как нечто должное, тем более что она была совершенно естественна в своем длинном нарядном платье и держалась серьезно и строго, уже поэтому он не стал ни оглядываться, ни присматриваться к девушке, а сразу перешел к делу.

Вероника решила ряд задач запросто и даже не улыбнулась. Со столь подготовленной ученицей ему еще заниматься не приходилось. Между тем она стала задавать вопросы, точно экзаменуя его. Все, что ему представлялось предельно простым, она находила неудовлетворительным объяснением чего-то сложного, не до конца понятного ей или ему.

«Скажи ей: дважды два - четыре, она не поверит, а спросит: почему?» - подумал Владимир, чувствуя, что девушка усомнилась в его знаниях, в том, что он может быть ей полезен. Это было чувствительно для его самолюбия, ведь Вероника была необыкновенна, начиная с платья, с обстановки, в которой она жила, по молодости, по красоте, по серьезности и страсти нечто непременно понять глубже, лучше, до самого конца...

Прошло два часа; его вывели на парадную лестницу, и он побежал по ступеням вниз в большом недовольстве собой, бесконечно обескураженный чем-то, задетый... В чем дело?

Он вышел на Невский, сел в троллейбус... У него было такое чувство, будто он долго читал, как совсем недавно Флобера «Воспитание чувств», или перечитывал «Войну и мир», удивляя своих товарищей; жизнь, далекая и интимно близкая, едва он приблизился к ней, вновь отошла, и вот он едет в троллейбусе, бедный и нищий духом. Так иной раз он возвращался из театра, вздрагивая от холода и темени.

Он жил в общежитии на Васильевском острове. Рядом много людей, родственных интересов, желаний, и юноши, и девушки по соседству, через стенку, а живут все разрозненно, что делает его как-то особенно одиноким. Почему? В комнате их пять человек, из них двое - его близкие друзья, и все же томит его что-то и здесь. Ему уже не раз приходила в голову мысль снять комнату, зажить самостоятельно, в своем мире... И подружка найдется, или он женится... Странно, ему иногда казалось, что в этом все дело: будет у него свой дом, а там - своя семья, и он будет счастлив, то есть не беден, не обделен судьбой, - с достоинством пойдет по жизни - к сияющим вершинам.

Весь вечер ему было грустно. Но грустно как-то по-хорошему, как в детстве только бывало... Он стоял у окна, облокотившись на подоконник. Днем прошел снег... Напротив через улицу освещенные по вечерам окна всегда привлекали его внимание. Там люди жили в каком-то особом мире, куда его тянуло, манило, как будто он и сам некогда жил там, может быть, в раннем детстве...

В одном из окон внизу, поверх коротких занавесок, он заметил молодую девушку. Она раздевалась. Снимая чулки, она как бы нарочно медлила, не поднимая головы, точно знала, что на нее смотрят, и из невольного лукавства разглядывала ноги. Были отчетливо видны интерьер ее комнаты, ее головка, молодое тело в легкой рубашке, словно освещенные тихим светом, когда все - красота, правда, жизнь.

Выпрямившись, она взглянула в окно, очень похожая на Веронику, и Владимир Мостепанов отошел, смутившись, словно это действительно была его ученица.

Было ясно, что Вероника произвела на него сильное впечатление.

Через неделю, подходя к дому на Рубинштейна - прекрасной старинной архитектуры, правда, с облупившейся штукатуркой, как сплошь и рядом выглядели дома в те времена, - Владимир оказался во власти странного представления, будто он уже видел этот дом некогда во всей чистоте его первоначального облика. Где? Когда?

На этот раз он поднялся по парадной, мраморной лестнице и обнаружил на двери в 37-ю квартиру несколько электрических кнопок с фамилиями жильцов.

Дверь открыла Вероника, снова в каком-то необыкновенном, старинного фасона платье, мягком, струящемся; серьезная, хорошенькая, она несомненно играла некую роль, только вряд ли для репетитора.

- Не знал я, что в наше время носят такие платья, - сказал Мостепанов с недоумением.

- Вы правы, не носят, - Вероника ответила сухо.

В гостиной Владимир увидел на стене гравюру с изображением дома, в который сейчас он вошел. В этом было что-то удивительное и вместе с тем понятное, близкое, так он чувствовал себя в Русском музее. Даже Вероника с ее живостью и невозмутимостью была чем-то странно близка ему. Она занималась деловито, с упорством, переспрашивала с вызовом.

Владимир оперировал формулами скорее интуитивно и не любил объяснять, что к чему, когда и так все ясно, должно быть ясно. Вопросы Вероники вынуждали его вдумываться в смысл физических величин и законов, и он ловил себя на том, что ему не хочется вдумываться, скучно как-то или вообще надоело. А занимало его совсем другое, раздумывал он над совершенно иным. Например, у Вероники были длинные тонкие пальцы, всегда растопыренные как-то изящно, словно в них и через них она ощущала прелесть девичьего облика, женской души. Это выходило у нее естественно. Она ведь нарочно не улыбалась репетитору, держалась с ним деловито, предельно сдержанно, даже настороженно-сурово. Владимир вдумывался в язык ее пальцев. Русые волосы девушка на этот раз собрала на затылке узлом и как будто наспех заколола шпильками, которые постоянно поправляла, надавливая на них, причем кончики ее пальцев сгибались немилосердно и все-таки не ломались.