Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Все-таки утверждение, будто он опоздал родиться, неверно, да и легковесная отсылка к барокко должна быть отклонена как сбивающая с толку. А верно то, что Ханс Хенни Янн подступал к нашему времени совершенно наивно и извне, почему он и не вписывался ни в свое время, ни в какое-либо другое. Живи он несколькими столетиями раньше, он бы, несомненно, закончил жизнь на костре, и если наша эпоха не подвергла его сожжению, то лишь потому, что нашла еще более действенные методы, чтобы справиться с этим обременительным феноменом, - например, полное замалчивание его работ. Он мог бы быть сожжен в прошлом - или в ближайшем будущем - не из-за еретичности своих взглядов или приверженности к язычеству, но из-за маниакальной бескомпромиссности, с какой проповедовал человечность. Из-за таких проповедей общество (которое, если хочет сохраниться, должно считать себя и свои институты единственно возможной реальностью) чувствует, что его разоблачили как негуманную абстракцию, а этого не позволит себе ни одно общество, к какой бы эпохе и к какому бы типу оно ни относилось. Единственно в этом - а не, скажем, в незначительных поведенческих отклонениях, полемически преувеличенных недоброжелателями Ханса Хенни Янна, - следует усматривать причину всеобщего неприятия его творчества. У него полностью отсутствовало чутье на то, что в политическом или экономическом плане осуществимо, а что - нет; чем и объяснялась покоряющая притягательность его личности, но и ее трагичность; я бы даже сказал, при всем моем уважении к Янну: ее трагикомичность. Различные партии иногда пытались на какой-то момент заручиться его поддержкой, но безмерность выражаемого им возмущения очень скоро отпугивала даже тех, кто в принципе был с ним согласен; и получалось, что эти люди - часто в интересах дела - от него отворачивались. Он был слишком велик, чтобы поддаться соблазну сектантства, но, как свидетельствуют письма последних лет, невыразимо страдал от крушения своих планов и от ощущения, что особенности его личности скорее мешают, чем способствуют осуществлению задуманного. Эта внутренняя трагичность вновь и вновь обрекала его на одиночество, и, может, мы вправе сказать, что именно благодаря ей появились великие произведения Янна, которые представляют собой одну нескончаемую жалобу на тщетность человеческих усилий и один заклинающий вопрос: чему все-таки суждено сохраниться в вечности?

Ханс Хенни Янн родился в 1894 году в Штеллингене, тогда еще сельской общине на периферии Гамбурга. Его отец был судостроителем, а предки, как он говорил, происходили из Данцига и Мекленбурга. В таком происхождении следует искать корни двух главных элементов его натуры: приверженности к морю и врожденного ремесленнического умения обращаться с материалом. Или, иными словами: того великого анонимного дыхания, что заставляет вздыматься и опускаться, как волны, даже самые будничные фразы Янна, и той осязаемой - имеющей вкус и запах - субстанции, из которой состоят его художественные образы.

В 1915 году он, будучи противником войны, эмигрировал в Норвегию. Если мы хотим понять, что означало для Янна трехгодичное пребывание в этом героическом - омываемом и подтачиваемом морем - ландшафте, нам остается лишь обратиться к древнему мифу, согласно которому Рея доверила свое дитя нимфам и кентаврам, чтобы они втайне вырастили его, потому что иначе оно было бы сожрано Хроносом. Когда Янн в 1918-м вернулся обратно, он уже был таким, каким нам его показывает посмертная маска: не человеком, преследуемым демонами и аскетически обороняющимся от них, не сложным характером, страдающим от болезни всех современных людей - сомнения в себе, - но тем, кого вырастили демоны и кто знает, сколь многим им обязан; кто с состраданием, как адвокат, защищает их дело перед людьми. Это и стало его постоянной темой; можно считать, что по достижении двадцатилетнего возраста развитие Янна завершилось. Говорить применительно к нему о юношеских и зрелых работах бессмысленно: все, что возникло в последующие сорок лет, - не что иное, как грандиозные вариации, также и с этой точки зрения сравнимые с внеисторичной природой. Поэтому чисто литературоведческий, узкопрофессиональный, психологический или даже морализаторский подход никогда не будет соответствовать феномену Янна. Критиковать его нетрудно, но рассудочное Да или Нет ничего не изменит в натуре, существующей в некоем особом мире, «из которого меня не изъять», как выразился он сам. Словами этими сразу обозначена анахроничная и однозначно трагедийная позиция Янна.

В 1920-м он за драму «Пастор Эфраим Магнус» получил от Оскара Лёрке премию имени Клейста. Литературная общественность отреагировала на это с возмущением. Восторженное признание со стороны немногих и ядовитая неприязнь большинства с той поры оставались типичной для Янна ситуацией, слишком часто повторявшейся вплоть до его смерти, да и потом. Даже когда его пьесы ставились в сокращенных и смягченных редакциях, они, как правило, уже после первых вечеров снимались с репертуара. Шокированная публика принимала спектакли враждебно, дело доходило до театральных скандалов, а газетные репортеры из-за обычной для них нечувствительности к рангу драматурга, из-за дешевой язвительности еще больше способствовали тому, что Янн приобрел репутацию автора извращенного, копающегося в грязи и оскорбляющего бюргерское чувство приличия, чего общественность, дескать, не должна допускать. Но постоянные нападки не заставили Янна свернуть с однажды избранного пути, а до мелочных обид он не опускался - что лишь подтверждает подлинность его дарования

Так же обстояло дело и с прозой. Ни ранний роман «Перрудья», ни пространная трилогия «Река без берегов», эпилог к которой существует в виде трудно поддающейся прочтению рукописи, до сих пор не оценены в должной мере с точки зрения их значимости для немецкой литературы. Редко случается, чтобы название книги столь точно соответствовало и произведению, и автору. Все, написанное Хансом Хенни Янном, - это нескончаемая река без берегов: форма и финал здесь не более чем условность. Великий анонимный голос не позволяет втиснуть себя ни в какие рамки и продолжает звучать независимо от того, заявляет ли он о себе в шелесте березы или в шуме крови, живет ли как крик животного или как обертон органной трубы. Сам этот голос, собственно, всегда и является темой; все поверхностно-романное в бытии перед этим голосом, этой «гудящей тишиной» кажется судорожными и ложными потугами. Голос совершенно лишен мистической или романтической окраски; он и не реалистичен, но - реален. И он не бывает космическим, но всегда остается вполне земным. Это материнский голос самой Земли, которая с ликованием или жалобой присоединяется к хору планет. Монолог одной одинокой звезды в одном созвездии.