Шон О'Фаолейн - Избранное

— Раньше ты ее любила.

— Раньше. Когда мне ее купили. Честное слово, Пэдди Магир, временами ты…

— Ну извини. Извини, извини. Я не хотел тебя обидеть. А сколько стоит оцелот?

— Фунтов восемьдесят пять — девяносто самое малое.

— Ну так почему бы нет?

— Скажи мне честно, Пэдди. Только честно, понимаешь? Ты всерьез думаешь, что я могу таскать на себе восемьдесят пять фунтов?

Магир провел карандашом черту на карте, урезая пирс на пять ярдов. Любопытно, пропустит ли это главный инспектор графства?

— Точнее, вопрос стоит так: устроит ли тебя мерлушковая шубка? Какого, ты сказала, она цвета? Черная? Странный цвет для овцы.

Он с досадой стер нанесенную черту: если срезать пять ярдов, пирс будет коротковат при отливах.

— Мех красят! — крикнула она. — Его и коричневым можно сделать. Из овечьей шкуры разные выделывают меха. Вот каракульча — мех неродившихся каракулевых ягнят.

Это его пробрало: в нем возмутилась добрая крестьянская кровь.

— Неродившихся! — воскликнул он. — Как же так? Что же, их…

— Да-да! Разве не мерзость? Клянусь небом, Пэдди, я сажала бы в тюрьму всех, кто ходит в каракульче. Всё, Пэдди, я решила. Я не могу покупать себе шубку. И не буду. И конец.

Она снова взяла в руки пижаму и оглядела ее влажными глазами. Пэдди решительно повернулся к жене: вопрос явно требовал всего его внимания.

— Молли, милая, я, право, не понимаю, чего ты хочешь. Точнее, нужна тебе шубка или не нужна? Точнее, меня интересует: предположим, ты не купишь себе шубку — как ты тогда обойдешься?

— Что тебя еще точнее интересует? — холодно отрезала она.

— Точнее, я не вижу острой необходимости в том, чтобы ты покупала шубку. Точнее, если она действительно тебе ни к чему. Есть ведь и другие способы одеваться. Раз у тебя неприязнь к мехам, почему бы не купить что-то другое, равноценное? В мире сотни миллионов женщин, и вряд ли все они носят шубки.

— Я тебе уже сказала — они одеваются. А у меня на это нет времени. Я тебе уже все объяснила.

Магир поднялся из-за стола, подошел к камину, стал спиной к огню и, заложив руки назад, заговорил, обращаясь в пространство:

— У всех других женщин в мире тоже вряд ли есть время одеваться. Не может быть, чтобы из этого не было выхода. Вот в следующем месяце президент устраивает прием в саду. Сколько женщин придет в мехах? — Теперь он обращался к креслу. — У миссис Де Валера есть время одеваться? — Повернувшись, он полупоклонился корзине с торфом. — А у супруги генерала Малки есть время одеваться? Безвыходных положений не бывает: всегда найдутся способ и возможности (он бросил взгляд на карту с пирсом: а ведь, пожалуй, можно срезать несколько футов в ширину). В конце концов ты сама сказала, что за двадцать пять гиней можно приобрести черный костюм. Так или не так? А раз так, — голос зазвучал победоносно, — почему бы тебе не купить костюм за двадцать пять гиней?

— Потому, глупая твоя голова, что к нему нужны еще туфли, и блузка, и шляпка, и перчатки, и горжетка, и сумочка — и все это в тон, и я избегаюсь, гоняясь за всем этим, а у меня нет времени на такого рода дела, и нужен не один костюм, а два или три. Не могу же я, о господи, выходить день за днем в одной и той же старой тряпке.

— Ну хорошо, хорошо. Я усвоил. Значит, вопрос стоит так: будем мы покупать шубку или не будем? Вот так. Что можно сказать в пользу шубки? — Перечисляя, он каждый раз загибал палец. — Пункт первый: в ней тепло. Пункт второй: она убережет тебя от простуды. Пункт третий…

Молли вскочила и, взвизгнув, швырнула в него своей рабочей шкатулкой:

— Прекрати! Я же сказала, мне не нужно шубки! Не хочу. И ты не хочешь. Ты — низкой души человек. Сквалыга! Ты, как все ирландцы, крестьянской породы. Все вы одним миром мазаны, проклятое племя. Да подавись ты своей поганой шубкой. Мне и даром ее не надо.

И она выбежала из комнаты, захлебываясь слезами ярости и разочарования.

— Сквалыга, — пробормотал Магир. — И как только у нее язык повернулся — сквалыга!

Дверь распахнулась.

— А на прием я пойду в макинтоше! — рыдая, прокричала Молли. — Надеюсь, это тебя устроит.

И она снова выскочила за дверь.

Он сидел за столом, несчастный, окаменевший от негодования. Снова и снова повторяя про себя ненавистное слово, он пытался решить, а вдруг она в чем-то права. Добавил десять ярдов к пирсу. Скостил до пяти и, посмотрев на дело рук своих, смахнул все бумаги со стола.

Им понадобилось три дня, чтобы как-то прийти в себя. Она нанесла ему страшный удар, и оба это знали. На четвертое утро Молли обнаружила на туалетном столике чек на сто пятьдесят фунтов. На мгновение сердце в ней затрепетало от радости. Но тут же оборвалось. Она пошла к мужу, обняла за шею и вложила ему в руку разорванный на четыре части чек.

— Прости меня, Пэдди, — сказала она, по-детски горько плача. — Ты не сквалыга, ты никогда не был сквалыгой. Это я такая.

— Ты? — Он нежно прижал ее к себе.

— Нет. Я не то говорю. Просто я не могу, Пэдди. Из меня все это вытравлено — давным-давно вытравлено.

Он с грустью смотрел на нее.

— Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Он кивнул. Но она видела — он не понимал. Она и сама толком не понимала. Он вздохнул, глубоко и решительно, и отстранил ее от себя, продолжая держать за плечи.

— Молли, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Скажи по правде. Тебе ведь хочется иметь шубку?

— Хочется, видит бог, хочется.

— Ну так пойди и купи ее.

— Не могу, Пэдди. Не могу, и все тут.

Он окинул ее долгим взглядом. Потом спросил:

— Почему?

Она посмотрела ему прямо в глаза, грустно покачала головой и тонким, дрожащим от слез голоском сказала:

— Не знаю.

Эта одинокая женщина была уж такая отъявленная… Нет! Лучше промолчу. Не очень-то ласковые слова просились на язык. И, наверно, такой уж ее создал бог. А как выразился некий старый шутник, все мы таковы, какими создал нас господь бог, а некоторые еще и похуже. Но одно я про нее скажу — так говорили частенько ее родные сыновья, и они же прозвали ее Ах-Какая-Одинокая — она была, извините за выражение, отчаянная зануда. Нет, не подумайте — добрая душа, благочестивая, отзывчивая, истая христианка. Но зануда. Беда в том, что она и вправду была одинокая и вечно жаловалась на одиночество, но нипочем палец о палец не ударила бы, чтобы поправить дело, потому что — я глубоко убежден — наслаждалась своим одиночеством.

Конечно, жилище ее никак не подходило для доброй христианки. Жила она в ветхом доме-развалюхе, над мастерской жестянщика; в этих стенах она поселилась, когда вышла замуж, здесь вырастила детей, отсюда ее мужа вынесли ногами вперед, а потом одну за другой она сдавала ненужные ей комнаты жестянщику, владельцу мастерской внизу, и теперь весь день напролет здесь только и слышался стук-перестук, способный кого угодно свести с ума. И как можно жить в доме, где с утра до ночи разит жарким зловонием паяльника?