Шон О'Фаолейн - Избранное

Сладко льющаяся, тягучая, закрученная коконом спираль малеровской «Песни земли», которую он слушал в записи на пластинку, вызывала в его воображении ее смутную, уклончивую улыбку, взгляды украдкой, которые она бросает на него, медленно снимая одежду, а он умело ведет ее дальше, разжигает ее, втягивает в игру и все ближе подводит к блаженной, ослепительной черте… И тогда уж без оглядки!

Лишь одно опасение не покидало его — не то, что называют дурным предчувствием в полном смысле слова, скорее беспокойство, нет-нет да и посещавшее его. Он боялся, как бы в последний миг, когда тело ее освободится от диктата рассудка, она не пошла на попятный. Этот страх охватывал его каждый раз, когда с улыбкой слишком робкой, не способной разогнать его тревоги, она упоминала — в который уж раз! — что она католичка, папистка, воспитанница монастыря, а однажды со смехом рассказала ему, что во время монастырской жизни ей даже пришлось представлять младенца Иисуса. Все это каждый раз его пугало, напоминая, сколь печально потерпел он крах, когда дело было уже совсем на мази, со своею прехорошенькой, но, как выяснилось внезапно, чрезвычайно нравственной кузиной Бертой Онэ, давно, очень давно — он учился тогда в Нанси, в лицее; еще через несколько лет такой же поворот от ворот в Квебеке; потом в Рио — это уже была пощечина, чуть не вызвавшая скандал в обществе; все эти неудачи так болезненно врезались ему в память, что каждый раз, когда хорошенькая женщина затрагивала в его присутствии религиозную тему, даже в таком невинном контексте, как: «Слава богу, что я не купила эту шляпку, эту юбку, эти акции, эту кобылу», он словно наталкивался на барьер.

Он пугался до смерти, когда она произносила какое-нибудь из этих зловещих слов, и, желая обрести уверенность, прибегал к уловке, которую именовал «проба шербетом»: отпускал какую-нибудь игривую шуточку, дабы проверить, как она ее воспринимает. Например, рассказал, как юная принцесса, впервые в жизни отведав шербета, вскричала: «Ах, какая прелесть! Мне очень жаль, что это не греховно!» Его радовало, что она не только весело смеется, слушая его анекдоты, но в ответ всегда рассказывает свои, иногда поразительно грубые; лишь много позже ему пришло в голову, что она таким образом наказывала его за фривольность. Ему доводилось замечать, что священники, крестьяне и дети мрут со смеху над какой-нибудь сальной остротой, давятся от хохота, если при них даже самым туманным образом упомянут, скажем, бедра. Так что же она такое, дитя природы? А она все повторяла, она снова повторяла эти внушавшие ему тревогу слова. Будь перед ним скромница, ханжа, тогда бы все понятно, но она-то чего ради произносит их? Может быть, эти слова, как острая приправа, придают пикантность ожиданию, усугубляя удовольствие своей порочностью? Может быть, они, как удары хлыста, подстегивают ее пуританскую чувственность, помогая сделать последний рывок и выбраться из трясины нерешимости? И лишь когда они уже переступили порог, у него забрезжила догадка, не предупреждала ли она его таким образом, что она не легкомысленная и не распутная женщина, не кокетка, не вертушка, что в сердечных делах она une femme très sérieuse [84] Женщина очень серьезная (франц.). .

Обо всем этом он мог бы догадаться и гораздо раньше. Чуть ли не с первого дня он знал, что она принадлежит к высшему обществу, ее отец — судья в Верховном суде, дядюшка — высокое духовное лицо в Ватикане, образованный светский прелат, любящий спорт и не чурающийся новшеств, — убедил ее папеньку послать ее для завершения образования в Рим в монастырь Сердца Христова, что возле площади Испании; его выбор, как впоследствии выяснилось, главным образом определяло то, что монастырь находился неподалеку от клуба верховой езды на вилле Боргезе, а по мнению его преосвященства, образование богатой девицы могло считаться завершенным лишь после того, как она получала полный комплекс знаний по части псовой охоты. Ферди узнал от нее множество презабавных, занятных вещей о ее дядюшке. В положенное время она возвратилась из Рима в Дублин, и каждый раз, когда его преосвященство приезжал на родину поохотиться, они ездили верхом вдвоем. Дядюшкино внимание представлялось ей весьма лестным, пока она не обнаружила, что служит ширмой, прикрывающей его безудержную страсть к леди Кинвара-и-Локрей, в те времена главе охотничьего общества.

— Сколько же вам было тогда лет? — спрашивал очарованный Ферди.

— Я училась в университете. Дивные четыре года, я провела их в полнейшем безделии. Но диплом я защитила. Я была способной девочкой. И, — добавила она с улыбкой, — хорошенькой. Это действует даже на профессоров.

— Да, но может ли студентка ездить на псовую охоту?

— А что такого? В Ирландии все ездят. Даже дети. Если нет настоящей лошади, поезжай на здоровье хоть на крестьянской лошадке. Только настоящим охотникам не мешай. Я перестала ездить лишь тогда, когда вышла замуж и у меня случился выкидыш. Да и то я уверена, случилось это потому, что меня сбросила лошадь.

Духовное лицо любит спорт, ведет светский образ жизни и не чурается новшеств. Он это понял, ему это понравилось и объяснило многое о ней.

Многое, но не все — эта бурлящая радостью жизни красавица продолжала, как и прежде, кое в чем его интриговать. В чистых мелочах. Ее никак нельзя назвать робкой, ей не страшен риск, и при этом такое спокойное благоразумие.

Скачки в Леопардстауне? Прекрасная идея, Ферди! Мы непременно встретимся там. Скачки в Феникс-парке? Нет, только не это. Слишком много врачей демонстрируют там своих жен и автомобили; стараются, чтобы их заметили. И сами замечают. Не забудьте, многие мои соученицы замужем за врачами… Нет, в этот кинотеатр не пойдем. Он становится модным… И вообще, лучше не ходить в кино на южном берегу реки. Добрая старая, зачуханная киношка по северную сторону — вот что нам нужно; знаете, такая, где показывают только вестерны и фильмы ужасов, где дети смотрят фильмы в субботу утром за три пенса… И, бога ради, в случае какой-то неожиданности звоните мне в лавку, а не домой. Прислуга любит сплетничать.

Хитрит, подгадывает что-то? На мгновенье его обдавало жаром от ревнивой мысли, что у нее уже есть любовник. Успокоившись, он понимал: точно так же, как ему приходится оглядываться на шефа, она не может забывать о своем окружении. Кроме того, он холостяк, так и останется холостяком. Ей же нужно дурачить своего неимоверно нудного, хотя и вполне преуспевающего фабриканта ножниц, старика, которому давно уж стукнуло полсотни и который, очень может быть, столь же ревнив, сколь и нуден, — столь утомительно, столь вопиюще нуден, что она сама чуть ли не делается нудной, постоянно жалуясь на его нудность. Однажды она показалась ему страшной — это было, когда она с яростью рассказала ему, что ненавидит мужа с первой брачной ночи — просто поразительно, как долго и как сильно ее мучила память об этом, — когда он повез ее не в Париж, где, обещал он ей, они проведут медовый месяц, а на свою распроклятую фабрику ножниц где-то в болотах северного Донегала. («Мне просто хотелось, милая, ха-ха, чтобы они увидели, ха-ха, вторую половинку моих ножниц».)