Шон О'Фаолейн - Избранное

Но главное-то про Нью-Йорк я утаил от моей любимой. На самом деле здесь не хватает только тебя.

Je t’adore [56] Я тебя обожаю (франц.). .

Вскоре я смог сообщить ей кое-что поинтересней. Однажды вечером в людном фойе театра «Метрополитен-опера» человек на моих глазах воскликнул: «Кого я вижу! Привет Бобу Янгеру». Я изумленно повел головой. Он обращался к красивому, седоватому, статному мужчине, вглядевшись в которого и напрягши память я узнал постаревшего Боба-два, нашего с Наной дублинского знакомца двадцатилетней давности. После первого звонка они расстались, и я спустился к нему по проходу. В Дублине, понятное дело, я к нему добрых чувств не питал, но теперь нам делить было нечего.

— Прошу прощенья, — любезно сказал я. — Меня зовут Боб Янгер. Вы встречались с моим отцом и матерью в Дублине лет двадцать назад. Вы их не помните?

Он тут же ухватил меня под руку с обаятельным, искренним, дружеским смехом.

— Конечно же, помню! Слушайте, если вы не заняты, давайте пойдем после спектакля в ресторан, выпьем и поговорим.

— Хорошо! — согласился я. — Очень рад! Давайте.

Оперу — это был «Макбет» Верди — я слушал вполуха, а в антрактах пытался уяснить, почему он тогда мне не нравился: ведь не только потому, что ухаживал за Наной? (Она сохранила золотую браслетку, которую он ей подарил.) Он был, как я живо припомнил, пытлив, напорист, дотошен, скрытен, хотя, когда мы виделись в последний раз и гуляли по дублинским взгорьям, мы с ним как будто вполне ладили, а потом он по-мужски грустно распрощался со мной по телефону из аэропорта: «Пусть победит достойнейший». Его нелепая патриотическая мелодекламация, миф, приписанный Старику Стивену, — мои сплетенные руки оцепенели, и я сквозь пространство и поверх музыки вглядывался в темень незапамятного былого: у меня и правда когда-то был такой брат! — да, миф меня рассердил, и, верил он в него или не верил, все равно глупость остается глупостью. По словам Наны, это было просто-напросто прикрытие его чисто денежной озабоченности судьбой отцовского наследства, но я всегда сомневался, что дело обстоит так просто. Британский журналист с немалым опытом работы, я давно составил убеждение, которое ничуть не поколебалось и за мои бостонские месяцы, — что у целеустремленных людей благородные и корыстные мотивы сплетаются до неразличимости. Поднялся занавес последнего акта: да вот и Макбет, наверно, убивал короля «для вящего блага своей страны».

Однако, завидев от дверей ресторана его широкую улыбку, я подумал: «Фу, какой я придира! Это же джентльмен. Может, он и грубоват, но человек безусловно порядочный».

Он сдержанно потрепал меня по плечу; в его интересе ко мне явно не было никакого расчета, и радовался он нашей встрече с неподдельным простодушием. Обманщиком был я. Пока мы дожидались заказанной выпивки, я рассказал ему, что да как, — насколько рискнул.

— Да, — ухмыльнулся он над стаканом с водкой, — вышла, значит, за моего соперника. И, слава богу, жива и здорова. Готов ручаться, что все еще красавица писаная. Ну, я примерно так и предполагал.

— Кисмет, — сказал я.

— Воля аллаха, — подтвердил он.

— Свое к своему тянется, — заметил я.

— Вот и я так думаю!

Он нашел себе жену не в Техасе, а в Луизиане. Чистокровная креолка из благородного новоорлеанского семейства, корнями в Испании. Два сына и дочь. Теперь живет в Техасе, под Далласом, в таком деревенском уголке под названием Усадьба Паданец. А я? Журналист? Ага! Так уж в семье повелось, а? Ох, как в наши дни не хватает прочных традиций! А он назвал дочку Кристабел.

— В честь прабабки. — Он рассмеялся, вспоминая, как двадцать лет назад производил досмотр прошлого, и шутливо прибавил: — Надеюсь, что так! — словно извинялся за былую глупость.

Однако ж, подумал я, никто и не может быть вполне честным, не насмехаясь над собой. Он насмехается. А я не собираюсь на юг? Пусть я тогда ему позвоню — он встретит меня в аэропорту. Я буду его дорогим гостем. Этой ночью у себя в гостинице я все пересказал на кассету Нане: она, должно быть, со вздохом пожала плечами и презрительно фыркнула — хороши, дескать, отцы, сыновья и бабушки!

Я поехал в Филадельфию, потом в Вашингтон — она прислала мне туда в марте поздравительную телеграмму — мне стало девятнадцать, — и на юг, в апрельскую теплынь Нового Орлеана.

Город обволакивала липкая мгла, и мне вспоминались африканские сирокко. На неоглядной глади Миссисипи застыли призрачные танкеры. Жары не было, но парило по-майски, и такая тропическая погода мне очень нравилась. Франко-испанские останки восемнадцатого века, дома, чугунные решетки, дворики были очаровательной декорацией: от души спасибо за то, что их сохранили, хотя бы для туристов. Кормили везде превосходно. Жизнь протекала в спокойном ритме. Удалось послушать добротный классический джаз. И даже неважно было, что меня смутно донимала память иных мест, иных времен, навевая знакомое ощущение вневременного, т. е. анахронического, жизненного действа. Вернее сказать, это не имело значения до поры до времени; но в какую-то ночь я вдруг почувствовал себя в Венеции — и с горечью вспомнил, как мы с Наной, повертевшись в этом театральном городе недели две, однажды вечером остановились как вкопанные, уставились друг на друга — это было на той самой древней площади — пьяцце, откуда мы, как любой приезжий, начали свои очарованные блуждания, — и, не слыша больше трамдадидама городского оркестра, безудержно расхохотались. Мы вместе обрели речь и в один голос сообщили друг другу — не помню точно, в каких словах, — что две недели нас морочили, — чудесно, восхитительно и основательно, а все же морочили. Город, конечно, загляденье, кладезь древностей, тут спору нет, а в остальном… есть слово, самое частое в устах зевак и на страницах путеводителей по Венеции, и слово это обнажает ее до костяка: pittoresca, то бишь живописная. Уйму «живописных» снимков сделал я в этом обольстительном городе: ну, например, сфотографировал канальчик на задворках, белье на веревке над грязноватым фургончиком-гондолой у загаженных крысами ступеней, а сверху, справа — дерзкий солнечный луч. Живописная, прелестная мертвечина.

Непреходящих впечатлений от Нового Орлеана у меня осталось много, и все разные, но ни одного «романтического» (убийственное словцо из путеводителя, где оно относится к старинным кварталам). Воздаю должное указке Теннесси Уильямса: черное гетто в Алжире, разношерстная сутолока в порту и на рынках, и не дворики Латинского квартала, а деловые закоулки уголовного суда; университет, где я подружился с двумя-тремя редкостными людьми, особенно со старым историком, кружок которого, не щадя никаких сил и времени, записывал последние, слабые отзвуки негритянской музыки, расплеснувшейся вверх по великой реке и притокам ее, захлестнувшей весь мир: надгробный плач, блюзы, праздничные танцы, гулкая медь похоронных и поминальных маршей, оглушительных, как пулеметные очереди в жестяных хижинах, где, кстати, и записаны были лучшие образцы этой музыки. Более же всего меня занимала невообразимая политическая коррупция города и штата.