Шон О'Фаолейн - Избранное

Прирожденная кокетка? Очевидно. (Это я теперь говорю.) Но вовсе «не на голом месте», как говорят американцы. Она отлично владела своим телом, и я, с высоты своих ста десяти с лишним лет, только головой покачивал, глядя, как она выписывала восьмерки на коньках, скользя как ласточка, паря нетопырем, как бесстрашно ныряла она с многометровой вышки, мчалась во весь опор без седла, в ковбойском наряде, выбивала в отцовском тире десятку за десяткой с вытянутой руки и от бедра, танцевала всю ночь напролет и под конец кружилась так же легко, как выпархивала вечером на вощеный пол. Я любовался ею с восхищением иностранца: прежде мне не доводилось видеть ядреную американскую девицу в натуре, а если судить о людях по тому, как они ведут себя на чужбине, легко попасть пальцем в небо: может статься, ее буйная живость показалась бы избыточной и американцам за пределами ее родного штата.

Вскоре я заметил, что и я привлекателен для нее как иностранец; впрочем, я вообще пришелся ко двору в Усадьбе Паданец. Через неделю-другую кое-что в этом смысле прояснилось. Я прилетел в Даллас, рассчитывая, что Янгеры предложат мне погостить у них дня два, самое большее. Но на второе же утро меня стали уговаривать остаться на месяц, а хорошо бы и дольше — и это не только потому, что я сразу прекрасно поладил с Бобби и Леонорой Янгерами, обоими мальчиками и Крис; и не потому, что мой выдуманный повод для поездки в Техас — мне якобы поручено было написать в лондонскую газету четыре статьи о жизни американской «глубинки» на Востоке, на Среднем Западе, на Западе и на крайнем Юге — льстил их техасскому самомнению; просто мой приезд слегка разрядил напряженную (чего я, по счастью, сначала не заметил) уже несколько месяцев обстановку в семье.

Напряжение быстро дало о себе знать, но что это за напряжение, я выяснил, в сущности, случайно, взяв напрокат машину — отчасти потому, что надо, мол, ездить собирать материал для статьи, отчасти же чтобы не злоупотреблять их гостеприимством. В результате я сперва ездил один, потом с одним или с обоими мальчиками, потом с одним мальчиком и Крис, потом с одной Крис. В долгих поездках надо разговаривать. Я входил в доверие, и разговоры становились все откровеннее. И можно только удивляться, как это я, тупица, раньше не заметил, что Бобби и Леонора очень скоро стали приветствовать наше сближение с Кристабел поощрительными улыбками.

Почему бы и нет — он ведь знал, какая отменная родословная у юного гостя: Карти или Маккарти, ффренч, Лонгфилд, Янгер; он был знаком с моим отцом в Ирландии, был влюблен в мою рыжекудрую мать Нану, и по своей линии, видно, тоже ничего подозрительного в Каслтаунроше не обнаружил, раз он так тепло отнесся ко мне, даром что на месте деда у меня оставалось белое пятно. Ему явно понравилось, что моя мать — профессор философии Дублинского университета — я на ступеньку повысил Нану в ранге, — да к тому же я небрежно упомянул, что отец мой держит контрольный пакет акций дублинской газеты: и то, и другое я наврал почти сразу по приезде, когда еще не думал и на неделю задержаться в Паданце. Удивительнее было радушие его жены; но она однажды шепнула мне, что Крис дуется с самого мая, с тех пор как отец, к ее бурному негодованию, объявил, что она, оказывается, не поедет летом в Европу («рановато тебе туда, ласонька»), хотя сам, яростно доказывала она (сначала ему, потом мне), сам клятвенно ей это обещал. («С большими оговорками!» — утверждали Боб и Леонора.) И несмотря на то, что уж на будущий год это было обещано твердо и непреложно, Крис ужасно «надулась». Все равно, ворчала и бурчала она, целый год пропал. («Но папа твой должен же все толком подготовить!») И вообще, на потом отложено — все равно что заморожено. И она, между прочим, через год ни моложе, ни умнее не станет. И так далее, и тому подобное; наконец уже все в доме ходили и вздыхали, стонали и скрежетали зубами — а тут вдруг в самый разгар этой неурядицы, как в сказке, «тебя Господь послал»: послал умного, везде побывавшего, обо всем осведомленного молодого европейского журналиста, точно сама Европа явилась на дом — обоняй, осязай, смотри и слушай; и я, надо сказать, очень охотно выступал в этой роли, потому что Крис только этого и хотела и потому что у меня таким образом появлялся лишний повод оставаться с нею наедине — я был новый человек, с которым она могла так распланировать следующее лето, что теперь уж оно обязательно будет, и даже вот оно, карта за картой, проспект за проспектом, каждый день.

То есть буквально каждый! Она была ненасытна. Она тосковала, как птенец по синему небу, и трогательная тоска ее доходила до одержимости.

— Бобби! Ну, а если я захочу снять квартиру в Париже — как мне за это браться? Они правда все такие замусоренные и старомодные, как у Колетт и Сименона? А сколько стоит, если снять настоящую, экстра-класс? А если в самом центре Лондона? Я видела в одной дурацкой ретроспективе ленту семидесятых годов с Лоллобриджидой и этим — как его, Мастроянни? — там они живут в Риме, в какой-то мансарде с видом на пьяцца Навона, ну где еще три роскошных фонтана. Такую снять — никаких денег не хватит? У нас на Востоке три или четыре колледжа откупили в Риме и Флоренции старые дворцы и виллы, и там курсы читаются — вот бы куда поступить, тогда уж папе хочешь не хочешь, а придется отпустить меня, если пригласят! А то сейчас меня страх и ужас берет, вдруг они надумают взять меня с собой за границу! Вот еще! Я хочу быть одна, где НИКТО меня не знает, хочу ПОТЕРЯТЬСЯ. А папа со мной обходится, будто мне двенадцать лет. Он твердит мне, что, когда и если я попаду в Европу, я буду скучать по огням Далласа. ДАЛЛАСА! А Венеция осенью какая?

Я мог бы рассказать ей, какая она была осенью двадцать лет назад. Сумрак. Стелются туманы. Внутри церквей после полудня ничего не разглядишь. Площадь залита водой. Кафе и гостиницы позакрывались, владельцы их подсчитывают летние прибыли или убытки, прислуга разъехалась по глухим селеньицам в Кадоре, ухаживать за деревенскими девушками или помогать на ферме; в церквах, обычно пустующих, очереди к исповедальням (нагрешили — каются), гондолы зачехлены от проливных дождей, «колыбельные катафалки»; вода хлюпает на осклизлых сходах к тусклым каналам; и нечего делать, разве что пить или совокупляться; самый высокий в Европе процент самоубийств.

— А по мне, так здорово! — рассмеялась она, и я могу сказать что здесь, что ниже: было это, когда мы с нею оказались наконец вдвоем в Венеции, по ее слову, «отличном» городе. Пинг-понговое, то есть обратное, воздействие, которое оказывало на меня это восхитительное существо, относилось ко всему окружавшему ее образу жизни и было помножено на него. Даже дом ее отца в своем роде восхищал меня: просторный, роскошный, с олимпийским плавательным бассейном, с двумя теннисными кортами, один с дерновым покрытием, другой бетонированный; три машины, собственный самолет, на котором он летал сам, но «обещал» мне, что и она может летать; свой собственный аэродром. И мне пришлось бы написать целую статью, чтобы передать то вездесущее техасское ощущение жизни, которое вызывал у меня родной штат Кристабел, ощущение, прямо противоположное ее ужасу перед провинциальной замкнутостью Техаса.