Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка

— Где нахожусь… Это значит нахожу себя. Я не нахожу себя. Все так сложно, так перепуталось.

— Постарайтесь, Вера, подумайте.

— Я не могу, Виталий Сергеевич, не могу! Я начинаю думать, хочется удержать мысль, опереться — а она проваливается! Не могу думать, никакой опоры! — Вера схватила Виталия за запястье, там где часы. — Вы добрый, Виталий Сергеевич, вы мне поможете! Я так хочу, чтобы мне помогли!

Первые ее живые слова, обращенные к нему! Раньше было молчание, потом бред. Даже сегодня — первые фразы доносились как бы издалека, из-за стеклянной стены. И вдруг живые слова! Вдруг контакт! Человеческое тепло! И пальцы, сжимающие запястье как раз там, где часы — словно начало нового отсчета времени.

Виталий даже не смог сразу ответить. Сглотнул.

— Ну конечно, Вера, я постараюсь вам помочь.

— Правда? Я так и думала, что вы добрый! Но все так перепуталось.

— Перепуталось, потому что вы заболели.

— За-бо-ле-ла? Как странно. Ничего не болит. И жара нет. Когда я болела, всегда был жар. И голова. Или горло.

— Болезни бывают разные. А у вас такая, от которой путаются мысли.

— Как странно: за-бо-ле-ла. Я вам верю, потому что вы добрый, но как же так?

Контакт ослабевал. Снова Вера обращалась не столько к Виталию, сколько к себе. Снова как бы поднималась между ними стеклянная стена. Но ведь был момент! Наверное, момент контакта требует такого напряжения, что долго Вере просто не выдержать!

— Вы отдохните, Вера. И подумайте. И помните, что я всегда готов вам помочь, что я все время стараюсь вам помочь. Вы заболели, но это пройдет. Вы поправитесь. А сейчас поспите.

Вера разжала пальцы, отпустила запястье Виталия… Но все равно новый отсчет времени начался! Их часы тикают!

Вера закрыла глаза. Задышала ровно. Виталий еще немного посидел и осторожно встал.

Нужно было посмотреть еще и других больных, но он не мог: в нем жил миг контакта, и сохранить его можно было только в молчании. И еще он вдруг сразу очень устал, — наверное, и от него потребовалось огромное напряжение.

Он прошел по коридору, сосредоточившись на том, чтобы идти ровно, — казалось, что если он хоть немного расслабится, то его начнет пошатывать; наверное, преувеличение, но так казалось, — вышел в тамбур и свернул оттуда не в ординаторскую, а на лестницу Постоял на площадке.

Впервые он сделал то, чего врачу делать категорически нельзя, а тем более, врачу-психиатру: он как бы принял на себя груз болезни. Каждая больная здесь сгибается под своим грузом, единственным, а выдержать сразу двадцать или тридцать абсолютно невозможно физически, поэтому нужна отстраненность, нужно уметь изолироваться от мира болезни, мира страданий, так же как эпидемиолог, который работает в очаге заражения в перчатках и маске: никто же не упрекает его в бессердечии за то, что он не спешит наглотаться микробов от своих пациентов. Так и здесь: всегда есть духовная изоляция, как бы перчатки и маска. Но напряжение контакта оказалось таким, что изоляцию пробило — он этого не хотел, это вышло само собой. Но вышло, и теперь отстраненности не может быть между ними, да он и не хочет отстраненности, он принял на себя этот груз — груз болезни близкого человека. Очень близкого.

Родители Виталия имели привычку скромно отмечать годовщину своей свадьбы. Заходили двое-трое друзей, которые помнили дату и которых не нужно было приглашать; мама пекла особый свадебный пирог: пирог этот имел какое-то символическое значение, чуть ли не послужил в свое время поводом для знакомства, и выпекался только раз в год — не потому что препятствовала более частому его исполнению сложность рецепта, а потому, что испечь его в другой день было бы кощунством.

Годовщины свадьбы были тем более знаменательны, что семейная жизнь старших Капустиных развивалась путем сложным и извилистым — Виталий, естественно, знал далеко не все, но и того, что он знал, было достаточно! Хотя бы того, что у солидного Сергея Витальевича Капустина (имена в их семье по традиции чередовались, так что сыну Виталия, если таковой родится, предстояло стать Сергеем) трое детей на стороне, все мальчики, все от разных женщин, и обо всех он трогательно заботится — в этом, кстати, причина того, что они всегда жили очень стесненно, с трудом дотягивая до очередной получки профессорское жалованье; более того, и мама знала о существовании мальчиков, не устраивала мужу сцен и посылала детям регулярно подарки. Однажды Виталий невольно подслушал, как мама сказала ахавшей и возмущавшейся подруге:

— Понимаешь, Леночка, то, что он каждый раз добровольно возвращается — это ведь тоже доказательство любви. Он снова делает выбор — и снова выбирает меня. Свободно! Он знает, что свободен. А если бы я попыталась его запереть, он бы давно убежал. Такой он человек. Конечно, я страдаю каждый раз, но так уж устроена жизнь, что нужно иногда страдать. Зато потом у нас будто снова свадьба.

— Все равно я тебя не понимаю! — воскликнула Леночка, и стала с этого момента Виталию неприятна. И он злорадствовал, когда узнал, что муж ее бросил.

Вот такие отношения, и потому-то годовщина свадьбы родителей имела значение для Виталия. Он всегда дарил им букет белой сирени и проводил этот вечер дома, с удовольствием поедая свадебный пирог — на редкость вкусный, ко всему прочему!

На этот раз пришли муж и жена Асафьевы, товарищи отца еще по институту, неизбежная мамина Леночка, и — немного неожиданно для Виталия — профессор Буяновский, сослуживец отца и приятель, но все же никогда не бывший среди самых близких друзей. Скоро Виталий понял интригу: ведь Буяновский два года как овдовел, и мама надеется пристроить подругу. Понял и вознегодовал: хорошенькую жену хочет мама подложить Буяновскому, который как будто ничего плохого ей не сделал!

Очень скоро за столом прозвучало неизбежное:

— Ну, Виталик, расскажите нам о вашей работе! Когда я узнала, что вы сделались психиатром, я вас стала бояться, честное слово! Вдруг вы только посмотрите, и сразу все про меня поймете! — мамина Леночка всегда говорила с мужчинами вот так многозначительно-кокетливо, часто кокетничая совершенно бескорыстно, как сейчас с Виталием. А чтобы ее попять, совсем необязательно было становиться психиатром, достаточно, как надеялся Виталий, быть простым профессором химии, как Буяновский.

— Вот уж не знаю, что рассказывать. Лечу, как могу.

— А вы действительно можете? — спросил Буяновский. — То есть не вы лично, не подумайте! А современная медицина.

— Смотря что понимать под лечением. Если говорить об остром психозе с бредом, галлюцинациями, то почти всегда можем. И очень неплохо. А вот предотвратить рецидив, а вот остановить постепенные изменения личности, что еще бы важнее — это можем плохо.