Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда

Однажды, когда я вернулась домой из парка, дверь из гостиной в коридор была открыта, и стоило мне войти, ко мне бросилась внучка одной из подруг матери. Малышка едва ходила и, приблизившись ко мне, упала на мои ноги. Я взяла ее на руки и поднесла ближе к лицу, она смеялась и радостно хлопала меня ладошками по щекам. Я услышала голос матери: «Бедная моя Адольфина. Она так хотела стать матерью». Я осторожно опустила малышку на пол и ушла в свою комнату. Открыла шкаф, вытащила чемоданчик с детскими вещами. Достала оттуда все — вязаную шапочку, рукавички, ботиночки размером с палец, распашонку… Я положила эти вещи в шкаф, а чемоданчик заполнила своей одеждой. Потом закрыла его, взяла и вышла из комнаты. Девчушка все еще ждала меня в коридоре. Она опять направилась ко мне, но я бросилась к другой двери, открыла ее и выбежала наружу. Спускаясь по лестнице, я слышала, как малышка стучит ладошками по двери.

Когда я с чемоданчиком вошла в палату Клары, она не удивилась, только спросила:

— Прошел страх?

Я кивнула.

Мы открыли чемоданчик, словно распеленали ребенка, достали оттуда мои вещи и сложили их в тумбочку у кровати.

Открыв глаза в первое утро в клинике Гнездо, я услышала голос Клары:

— Как прошла ночь?

Я повернулась к ней, она лежала на кровати у противоположной стены палаты.

— Хорошо, — ответила я и положила руку на грудь.

— У тебя что-то болит в груди? — спросила она. Я молчала. — Это жизнь болит, — сказала она. — Но и это пройдет.

Раньше никто не упоминал о том, что замечает мою боль, ту, которая мучила меня с самого детства, словно хотела выгрызть из груди мое сердце. Хотя боль исчезла, и невидимая открытая рана затянулась, Клара заметила след, оставленный ими.

— Прошло, — произнесла я. — Но я продолжаю это чувствовать. Брат говорил мне, что если человеку отрезают руку или ногу, он еще какое-то время чувствует конечность, которой уже нет.

После обеда Клара пошла в комнату для вязания — сегодня она должна была работать там. Я чувствовала себя плохо и лежала в постели, когда в палату вошла одна из дежурных сестер:

— Кто-то хочет вас видеть.

Тут же в комнате появился брат.

— Доктор Гете сообщил мне, что ты здесь, — сказал он.

— Да. Я здесь.

Я пригласила его присесть на кровать. Встала, взяла подушку и села на другом краю кровати.

— Почему ты ушла из дома? — спросил он. — Могла хотя бы сказать, куда собираешься… — Я молчала. — Сейчас это не важно. Ты вернешься сегодня?

— Я не могу вернуться туда.

— Тебе некуда больше идти. Это твой единственный дом. Даже если не хочешь, ты все равно должна вернуться.

Я молчала.

Он долго смотрел на меня, а потом произнес приказным тоном:

— Ты идешь со мной.

— Я остаюсь, — сказала я.

Все нормальные люди нормальны одинаково, каждый сумасшедший сходит с ума по-своему.

Психиатрическая клиника Гнездо находилась в самом сердце Вены, но была островком, оторванным от всего остального мира.

Крики в просторных палатах разрывали темноту ночи. Это кричали те, кто был осужден делить свое безумие с безумием другого. Среди криков этих ночей, переливающихся один в другой и годами нанизывающихся друг на друга, есть люди, которые остаются немы, которые жаждут тишины, которые мечтают хотя бы о маленьком клочке этого мира, где бы они могли в безопасности преклонить голову и заночевать. Они учащенно дышат по ночам, или плачут, или молятся, хотя и не знают, к кому обратиться с молитвой, потому что давно отреклись от Бога — с тех пор, как Бог отрекся от них. Или дышат спокойно, с каждым вдохом и выдохом вытесняя боль, застрявшую у них в груди, этот клубок, наматывающийся вокруг вопроса — зачем они существуют, если существуют так, и чувствуют себя счастливыми оттого, что нить все еще обвивается вокруг этой мысли, потому что оголенная мысль — без этого клубка — была бы невыносима. А потом их одолевает усталость от попыток совладать со звуками. Вой и крики психиатрической клиники Гнездо словно отдаляются от них и перестают быть человеческими голосами, становятся звуком, наносящим удар человеческой болью, превращенной в гнев, по гонгу судьбы.

В других палатах, где спали по двое, счастье и несчастье завязывались в узел.

В течение дня какая-то девушка пересчитывала пальцы на ногах, какая-то старуха пыталась вдеть веревку в игольное ушко, какой-то старик беседовал с углом, какой-то молодой человек дрожал от страха перед правым рукавом своей рубашки, какая-то женщина… какой-то мужчина… В течение дня и бессонных ночных часов все в Гнезде делали нечто, что уносило их в другие миры, оторванные, одинокие.

Каждую ночь какая-то женщина перед сном долго вглядывалась в темноту, а потом шептала: «Мир, доброй тебе ночи».

Мой брат писал, что каждый человек остается «дитем своей эпохи, даже несмотря на его особые качества». Можно было сказать, что и каждое отдельное безумие — дитя своей эпохи, но особые качества безумий всех эпох одинаковы.

Безумие появилось в то же время, что и человеческий род; может быть, первый человек, а это тот, кто первым произнес: «Я», испытал, как его Я распадается. Тогда, в раннем детстве человечества, члены общества смотрели на тех, кто был иным, так, как смотрят на чудо, которому нет объяснения, — как смотрели за перемещением солнца с одного края неба на другой или как смотрели на молнию.

Миновали века, и человек попытался объяснить эти явления — гром стал небесным копьем разгневанного божества, солнце — богом, путешествующим по небу, а безумие стало последствием одержимости божьими или демоническими силами. Бежали ли эти одержимые из собственного дома и залезали ли в логова животных, не осознавая, что зверь, который обитает там, может их растерзать? Во время охоты клали ли они оружие на землю, вместо того чтобы метнуть копье в плененного, и преклоняли ли головы перед пойманным животным? Бросали ли они камни в солнце, думая, что таким образом погасят его? Во всех примитивных обществах лекарство было одним и тем же для всех, кто считался одержимым демоническими силами, — им продырявливали голову, чтобы демон безумия покинул их. Тела тех, кто не пережил изгнание бесов, бросались далеко от поселения, чтобы демон не мог овладеть другим членом общества.

Миновали века, и человек стал по-другому объяснять эти вещи — молния стала результатом столкновения облаков, Солнце стало небесным телом, движущимся вокруг Земли, но безумие по-прежнему считалось последствием одержимости божьими или демоническими силами. В священных текстах безумие трактовалось как наказание Господне за непослушание: «Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца» — таково наказание по Ветхому Завету. В Новом Завете безумие превратилось в одержимость злыми силами, которые должны были быть изгнаны из того, кем овладели. В других религиях безумие — также результат воздействия темных сил, последствие борьбы Бога и Сатаны, но позже появились и те, кто стал искать иную причину безумия.