Магда Сабо - Пилат

Неудовлетворенная страсть тяжело отражалась на них, оба худели, становились все более раздражительными; положение спас кабинет Деккера, в котором Иза тоже часто бывала. Деккер давно был вдовцом, а внезапная смерть взрослой дочери окончательно подвела черту его личной жизни; в последние годы его интересовала лишь работа да еще попытки уберечь от призыва, от участия в безумной войне как можно больше своих учеников, а заодно и возможность открыть молодежи глаза на то, куда катится Венгрия. В клинику Деккер мог явиться в самое неподходящее время, в университетском же своем кабинете бывал исключительно после лекций. Он никогда не подозревал, что происходит в его кабинете; Антал и Иза занимали его мысли главным образом в связи с их научными интересами и. перспективами: Антал, которого Деккер после университетского курса прочил к себе в помощники, проявил себя как многообещающий терапевт, Изу чуть ли не с первых дней учебы увлекала ревматология.

Увидев их целующимися под бюстом местного поэта, Деккер был искренне рад такому повороту дел; тем более что у него был готов и свадебный подарок для Изы, кончающей последний курс: он уже предпринял шаги, чтобы добиться места для Изы, и когда наступил день свадьбы, у него была должность в клинике. Он был их свидетелем и из загса хотел повезти их обедать; Антал, однако, заявил, что нельзя отнимать этот день у стариков, так что все обедали дома; Винце, новоиспеченный домовладелец, реабилитированный, ставший словно бы выше ростом, в новом праздничном синем костюме, угощал их вином, мать суетилась, плача и смеясь одновременно. Сразу после обеда Деккер попрощался и сказал, уходя, чтобы целую неделю ноги их не было в клинике.

Странным было, почти подозрительным, что, хотя теперь у них и деньги нашлись бы, и профсоюз предлагал им путевки в горный дом отдыха, — они никуда не поехали после свадьбы. Иза, та прямо сказала, что свадебное путешествие — дурацкий буржуазный обычай, Антал же заявил: он еще не сошел с ума, чтоб уехать, когда у него наконец есть дом, есть отец и мать.

Старая качала головой, не смея даже себе признаться, почему ей хочется, чтобы именно сейчас молодые куда-нибудь уехали; ее приводило в смущение, что в ее доме, в соседней комнате, за стеной возникнет телесная связь между дочерью и этим врачом. Винце думал о Пеште, вспоминал, как он был горд, что хорошо ориентируется в столице, в то время как молодая жена лишь сконфуженно улыбалась, шагая рядом, — и как удивительно, как приятно было чувствовать себя опытным, знающим мир человеком, показывать достопримечательности столицы, заботливо брать жену под руку, переводя через многолюдный перекресток. Он и Анталу хотел пожелать увезти куда-нибудь Изу — чтобы иметь возможность вести жену, показывая ей то, чего она, возможно, сама бы и не заметила; но потом Винце сам смутился своих мыслей. Изу вообще невозможно было вести, а в Пеште она, пожалуй, ориентировалась бы значительно лучше Антала. В день свадьбы она была как-то необычно красива, счастье любви и счастье достигнутой цели двойным сиянием озаряло ее лицо. Винце смотрел, как она ходит по комнате, что-то приносит, что-то уносит, дивился уверенности, сквозившей в каждом ее движении, той искрящейся, улыбчивой радости, которая окружала ее невидимой сферой к плыла вместе с ней, куда бы она ни шла. Иза не выглядела смущенной, растерянной: от нее так и веяло довольством и спокойствием. Винце даже посмеялся над собой: почему, собственно, в этой ситуации ему хотелось бы видеть дочь наивной и робкой; у нынешней молодежи, видевшей мировую войну, нет причин умиляться до слез на собственной свадьбе или, если ты случайно родилась женщиной, краснеть от одной мысли, что ты вышла замуж. Он сам в общем-то не мог объяснить, что его смущает и почему ему кажется, что Иза в тот день могла бы быть чуть менее уверенной и спокойной.

Позже, когда таким же сияющим, выглаженным ветрами утром они снова остались втроем, когда Антал унес свои пожитки, уместившиеся в двух чемоданах, а Иза закрыла за ним ворота, повесила четвертый, ставший лишним ключ рядом с остальными тремя и с таким же невозмутимым лицом занялась хозяйственными делами, Винце, опять непонятно почему, хотелось, чтобы она заплакала. Но Иза и не думала плакать; она надела передник, заколола волосы и принялась за уборку: переставила мебель в их бывшей комнате, тщательно вытерла шкаф, оставшийся пустым после Антала. Отец зашел к ней, принес совок для мусора. Иза, присев на корточки, скатывала ковер перед кроватью. Винце был ниже обеих женщин, и жены, и дочери, и теперь ему показалось вдвойне неестественным, что он смотрит на дочь сверху вниз, как на маленькую девочку. Тогда и проснулось в нем странное, ничем не объяснимое желание увидеть слезы в глазах дочери.

Ребенком Иза была такой же, как все дети, которых он видел в своей жизни: она смеялась, когда ей было весело, и плакала, когда ушибалась, или разбивала чашку, или пугалась чего-то. Куда делась та девочка? Для всех, конечно, было только лучше, что уход Антала не сопровождался тягостными сценами, что атмосфера в доме в общем не изменилась — разве что стало чуть прохладно, словно кто-то, проветривая комнаты, оставил окна открытыми и стены, мебель вобрали зимний холод. И все же Винце чувствовал, что он отдал бы несколько лет своей, вновь ставшей ему дорогой после реабилитации жизни, только б увидеть Изу рыдающей над скатанным в валик ковром. Антал, тот плакал, уходя, и целовал им руки; плечи его, когда он нес свои два чемодана, согнулись не только под тяжестью вещей. Когда он смотрел на Изу, кадык его странно дергался, губы дрожали. Если бы развода хотела Иза, отец бы еще понял, почему они столь по-разному ведут себя, — но развестись предложил Антал, Иза только согласилась с ним.

Антал быстро понял, что рожден для семейной жизни и что ему стократ приятнее жить с Изой в своем доме, чем в прежних, пусть романтических, не обязывающих ни к чему условиях. Его любовь к Изе стала лишь глубже, когда их отношения приняли упорядоченную, освященную обычаями и законами форму; Антал был счастлив, что с Изой получил семью. В общежитии, с товарищами по комнате, он мог говорить о многом, с друзьями — почти обо всем, но о Дороже — только с Изой.

Дорож был тайной, с Дорожем у Антала связаны были замыслы столь грандиозные, что он не мог разгласить их раньше времени, чтобы ненароком не спугнуть вдохновляющую его мечту. Антал готовился к встрече с Даниелем Берцешем, к свиданию с источником, рядом с которым вырос. Ему и в голову не приходило подкараулить Берцеша где-нибудь в переулке, за садами, и всадить ему в спину нож — или сейчас, спустя столько лет, начать против него судебный процесс; если он и думал о Берцеше, то лишь как о символе: Берцеш в его представлении воплощал нелепость, несостоятельность определенной формы бытия, был как бы олицетворением вопиющего анахронизма, что воду до сего дня развозят по окрестностям в прогнивших бочках — вместо того чтобы разумно использовать источник. Мысль о том, что пора отобрать у Берцеша воду, дать бочкарям достойное людей занятие и, если уж нельзя воскресить мертвых и возместить ущерб, скопившийся за вереницу страшных лет, по крайней мере, обеспечить будущее Дорожа, — мысль эта пьянила его, будила в нем энергию. Он знал, что его сил, его одержимости мало для этого, что для создания в Дороже курорта нужна помощь государства; обсуждать с невестой тактику борьбы за целебный источник доставляло ему несказанное наслаждение.