Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

«Знайте же, Володенька, мы с Котиным отцом, с этим бесчувственным, всегда полуподдатым остолопом, давно уже находимся в довольно разных постелях… я не то чтобы его ненавижу, боже упаси, — никогда никаких не было у меня к нему сильных чувств… он распутник и полнейший алкаш, правда, благодаря мне научившийся вести себя прилично в присутственных местах… однажды нахождение рядом с ним стало непосильным для меня делом… мучало вечное к самой себе презрение за плен, сами понимаете, у каких социальных соблазнов… я же была сиротой, бывшей детдомовкой, нищей провинциалкой, не хотела гнить в глубинке, сорвалась в Москву, позвонила по первому же объявлению насчет домработницы… предлагалась прописка, жилплощадь, нормальная зарплата, возможность учиться и так далее… явилась на смотрины к явно высокопоставленному папаше и его сыну, похожему не на успешного, как он представился, писателя, а на хорошо раскормленного и накачанного спортсмена… мне сразу сказали, что от претенденток на место нет отбоя… оба одиноки, жена и мать буквально сгорела за пару недель от рака легких… увидев меня, они сникли: я была очень и очень недурна собою, стряпне научилась у тетки… в общем, идиотка, полная идиотка — я согласилась… не подумайте, что были намеки, приставания и так далее — я бы не потерпела ни отца, ни сына, ни похабного их душка… сын вообще млел, со мной разговаривая… я занималась домашними делами, в свободное время читала… в огромной квартире была не библиотека, а чудо… но вы и сами с ней знакомы… всюду чистота и порядок, дом — полная чаша… я мечтала поступить в ветеринарный институт… через пару месяцев Степан Иваныч, папа, попросил меня приготовить чинный обед… короче, жахнув рюмку, сын торжественно заявляет, что просит моей руки, — он влюблен, чувство его проверено на прочность… я смеюсь и говорю, что совершенно ошарашена, должна подумать… спрашиваю, где же, собственно, ухаживание и прочие старорежимные штучки?.. впрочем, что мне было долго раздумывать, тем более дура есть дура?.. ведь даже замужество по расчету вовсе еще, как я думала, не смерть… привыкну, возможно, втрескаюсь — мало ли что бывает?.. за женихом — возможность учиться, Москва, квартира, папаша-шишка на Старой площади, киношки, театры, рестораны… вскоре мы с женишком поехали в Крым, потом ЗАГС, родился Котя… со временем пошли бешеные тиражи, огромные гонорары, переиздания, экранизации, два лауреатства за ничтожную дешевню конфликтов хорошего с лучшим, дома творчества… катаюсь, проститутка, по заграницам, а тогда мало кто катался… закончила ветеринарный, с Котей сидели домработницы, постоянно увольняемые моим мужем, — я знала, что он их трахает… меня это не трогало, я его оправдывала, даже полный идиот не мог бы не почувствовать, что женой он нелюбим, немил он ей и нежеланен… мне подарили щенка сенбернара, он недолго протянул в общем-то зловредной для больших собак городской жизни… Котин отец был против моей работы ветеринаром, привел веские доводы, попахивавшие заботой о престиже одного из руководителей Союза писателей… я, опять-таки дура, вняла его речугам… теперь работаю личным ветеринаром Опса… конечно, мне сразу стало ясно, что никакой у меня не муж, не мужчина, не личность, а высокопоставленный холуй, пьянь и чудовищный потаскун, кстати, глубоко, но тайно презираемый папашей… писателя очень устраивала показуха той жизни: Котя, интересная и представительная жена, довольно странно хранящая ему верность, сам — крупный чин в Правлении Союза, бар-даки в бане, тачка с водилой, шикарные приемы больших друзей Советского Союза черт знает из каких прогрессивных и вражеских стран — идиоты проклятые, лизоблюды и ничтожества… но в отличие от него я все ж таки была человеком с довольно идиотскими, дело прошлое, принципами, казавшимися мне необыкновенно достойными… как бы то ни было, честность нрава всегда была для меня властительней желаний и прихотей… а жизнь-то шла, точней, не просто шла, а проходила мимо, удручая напрасностью всех былых надежд… и вот она внезапно остановилась, когда я сподобилась вглядеться в вашу милость… сердце, помню, екнуло, подогнулись коленки — я ведь все-таки не Крупская в гробу, а живая женщина в одинокой постельке… думаете, не замечала я всех этих ваших постоянно нескромных, то ли невольных, то ли совершенно безвольных взглядов? — замечала… а полное ваше при этом обалдение от смущенности и растерянности — думаете, не вызывало оно во мне смеха?.. вы представляли когда-нибудь нас вместе, вот так, как сейчас?»

«Нет, ни разу, мне эта явь казалась невозможной».

«Но решение-то, черт побери, зрело в вас предпринять какие-то действия или вы тупо робели?»

«Вы всегда казались мне вечно недоступной, как Афродита».

«А как же множество неосторожно называемых вами в болтовне с Котей «телок и теток»?»

«Никаких с ними не было проблем, кроме одной, моей лично проблемы: полнейшее после всего отвращение от занятия нелюбовью… но ведь вы не телка и не тетка — вы действительно чистейшей прелести чистейший образец… я и сейчас щиплю мочку уха… елки-палки, думаю, не глюки ли меня одолевают?»

«Не хотите ли вы сказать, что влюблены?.. можете сказать «нет», я не обижусь, это нисколько не изменит моего к вам греховного отношения».

«Влюблен — не то слово… а другое не могу отыскать — не срабатывает память… в языке, может быть, и нет другого слова».

«Со мной тоже происходит что-то такое, близкое к неверию в самделишность происходящего… я буквально обалдела первый, поверьте, раз в жизни, хочу верить, не в последний… думаю, что чувство полнейшего счастья возвращает психику к состоянию абсолютно животного покоя, как это временами случается с Опсом… взгляните на него… дрыхнет пузом вверх — это образ предельного блаженства и безоглядного доверия ко всему миру, ко всем живым тварям… удивительное, согласитесь, дело: мы располагаем злющей дюжиной точных слов для определения наших бед, скорбей, несчастий, невезух, прочих ран души и тела, а обрисовать время радости, счастья, бесконечного покоя, то есть всего самого в жизни драгоценного, не умеем, не можем — нет у нас, видите ли, для этого слов… на самом-то деле все это, Володенька, не нуждается в усложнении — оно так просто, что, к сожалению, совершенно не поддается пониманию… так неужели, ангел вы мой, в мозгу нашем, как, впрочем, и в собачьем, установлены пределы понимания самого сложного и самого простого, что для меня, как для женщины, одно и то же?.. и не из-за этого ли подлинные поэты и поэтессы гораздо потрясней описывают лирические свои беды, трагизм жизни, любви, эпохи, провались она пропадом, чем наслаждение, словленное с обожаемым существом, с таким, например… о господи, что я болтаю, что я болтаю?.. вы согласны или не согласны?.. не молчите».