Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

«Судьба, — по мнению бывалого Михал Адамыча, — это единственность предназначенного пути… она настолько властна, что свора случайностей на арене жизни становится послушней, чем умные псы и укрощенные дрессировщиками хищники… но бывает и так, что поганый случай оборачивается совершеннейшей удачей… то есть вопреки хреновому раскладу все, казавшееся драмой, происходит явно к лучшему… и ты, как следует еще не опомнившись, уже посмеиваешься над собою — над слепцом, ни черта не видевшим дальше своей сопатки, считавшим тесто происшедшего злом жизни, а оно неожиданно не просто взошло — стало буханками животворного добра… это я все к тому вам, Володя, что натаскивать себя нужно уметь и на противостояние чему-то случившемуся, и на умение держаться на плаву, не шевеля плавниками, и на смиренное согласие с неясными смыслами того самого «странного течения карт», удивлявшего гоголевского кидалу».

Хватит обо всем таком; что касается предков, людей мне в общем-то чуждых, с детства враждебных ко всем моим интересам да и к свободолюбивому поведению, не терпевшему никаких рамок, то не мог я быть к ним равнодушным — не мог; да и как равнодушествовать, когда потеряют два человека зачатого ими при более чем странном — при совершенно случайном — стечении хромосом единственного своего сына, каким бы мудаком и выродком они его ни считали; поэтому в одну из встреч я попросил Михал Адамыча натравить на них после моего свала какую-нибудь гадалку или экстрасенса, чтоб запудрили мозги, — так им полегче будет переносить семейную трагедию.

Может быть, и не стал бы я предпринимать ничего такого авантюрного, если б не две вещи: не желал я ни подсесть, ни подохнуть раньше времени; к тому же по-прежнему легкомысленно жаждал поболтаться по белу свету, пока хватит воли и сил сколько-то просуществовать вдали от Г.П., оставаясь без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви.

Срок свала от меня не зависел, поэтому я быстро собрался и плыл по течению, не шевеля плавниками, пока Михал Адамыч не выдал мне все новые документы и правишки вместе с билетом буквально на послезавтрашний самолетик до Рима.

«К нему, как известно, ведут, Володя, все пути… завтра к часу дня мчитесь в ОВИР — там вас ждут как важного чина… а затем — затем канайте обратно для легкого расслаба в одной забегаловке для леди и джентльменов, не любящих сумятицы и шума… там и простимся… нас будут ждать красотки, некогда пребывавшие в безвестности и нищете… имею в виду не профессиональных блядей и не топ-кадры, вызываемые по телефону… просто одиноким мужикам совсем неплохо поддать в обществе вполне натасканных студенток, готовят которых японские спецы стать первыми российскими гейшами».

«О'кей, — говорю, — съезжу, все сделаю и моментально вернусь, подобно бумерангу… но уважьте, будьте другом, позвольте мне вызвать для того же расслаба обожаемую даму… я ведь вскоре как-никак должен зажмуриться… попробую внушить ей смутное предчувствие какой-то неясной, ожидающей ее поганки… услышав о случившемся, она непременно воскликнет: «Господи, как знала, как чуяла, как в воду смотрела…» в общем, так ей будет легче пережить случившееся».

Михал Адамыча, видимо, удивило мое знание женской психики; он, пожав плечами, дал понять, что ничего в таковой не сечет; разумеется, говорит, пригласите; без всякой задней мысли я чуть было не брякнул чудовищно пошлое, какое-то дьявольское, мелькнувшее в мозгу — «возможно, потом вам вздумается как-то успокоить премилую мою приятельницу», — но вовремя удержался.

Затем он велел секретарше вызвать тачку и передать водиле, чтоб махнул по Москве с квакалкой, а не скромничал — время дороже денег.

«Потом вы, Володя, собирайтесь, жду вас завтра, я тут поработаю и поиграю с перстеньками, век буду вас за все это благодарить».

Вот тут я уже не мог удержаться, не мог не сказать, что благодарить за них надо не меня, а мою даму, Галину Павловну… я всего лишь комиссионер, которому решительно было отказано в праве действовать ради нее бескорыстно — по-рыцарски.

«О'кей, если представится случай, непременно выскажу свое восхищение ее сокровищами».

Минут десять, пока не подали тачку, натаскивал я себя захреначивать одним росчерком пера новенькую персональную подпись Николая Васильевича Широкова… это было нетрудно, — наоборот, интересно, как в совершенно бездумном первоклассничестве… в те минуты ни мысли не было у меня в башке о судьбе этого человека, видимо, чуял, что подумаю о нем еще не раз… тем более имя-отчество Гоголя считал знаменательным совпадением, точней, приметой правильности выбранного пути — вот только непонятно, к какому именно пункту назначения.

Потом… потом ничто в жизни так меня не поражало, как виза в Италию, выданная быстро, без косорыло бюрократического сучка и бесчеловечной задоринки… все произошло молниеносно, иначе говоря, с помощью механизма совершеннейшего чуда, запущенного в ход властными связями Михал Адамыча… я заполнил бумажонки, размашисто, будто в сотый раз, подписал их, что далось мне запросто и, видимо, на всю, как говорится, дорогу… постарался скрыть некоторую ошеломленность… любезно передал девушке в окошке тяжеленный брусок швейцарского шоколада — как и было велено Михал Адамычем, вручившем мне оный.

Однако, вновь усевшись в тачку, почуял я, как холодеет, как брякается в обморок душа от чего-то происшедшего с моей так называемой экзистухой… ум человека, видимо, равнодушно — в полном смысле этого слова — относится к некоторым трудностям «служебного» влезания в чужую чью-то шкуру… хер, мол, с ним, умствует мозг, с Владимиром Ильичом Олухом, прежде на него ишачил, теперь помантулю на дорогого и любимого, как в ксивах указано, Николая Васильевича Широкова… я почему-то был уверен, что, судя по простоватой корявой подписи, уже померший (если не спившийся и не замоченный) чувак был дубоватым малым… в любом случае — жаль беднягу, жаль…

Разумеется, во всех документах красовались собственные мои физиономии, что успокаивало, что утверждало, что воздействовало на душу тайными какими-то энергиями то ли судьбоносного, то ли рокового перевоплощения; иначе — забился б я в натуральной падучей прямо на полу ОВИРа.

Весь остальной день я собирался; собственно, собирать-то было нечего; всем можно было обзавестись на новом месте, причем не очень-то обзаводиться — надо пожить и побыть бродягой; между прочим, спалось мне в эту ночь, как в детстве, в предчувствии долгожданного праздничка.

Назавтра, в банке, мы еще кое о чем поболтали с Михал Адамычем; он передал мне кодовый номер счета в почтенном, сказал он, Лозаннском банке; приличную сумму я взял с собой для открытия счета в одном из банков Италии; договорились, что Михал Адамыч завтра же позвонит и передаст Марусе вместе с приветом рисунки Кандинского и две дорогие иконы, — о звонке я ее предупрежу; смогу ли, спрашиваю, провезти с собою штук тридцать?