Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Вот на что я пошел ради пущей свободы всех своих действий, а также для охмурения дядюшки и двух деловиков: специально засветился сначала в фойе пары центровых наших отелей, а потом в мавзолейной очередище, где внаглую кадрил туристов; их гид с ходу на меня стукнул куда надо, чтоб хлеб не отбивал, рыло фарцловое, гаденыш и подонок общества; при выходе с Красной площади менты меня и повязали с приличной суммой в самой разной валюте; приволокли на Петровку; обшамонали, попрессовали так и эдак, потерли себе ручки от кайфа отныкивания почти всех моих бабок и надвигающейся грандиозной пирушки. Тогда их аппетиты еще не были такими, как лет через пять.

«Нихуясебе-яма-катавасия, что по-японски «ого-го!», да ты у нас, Владимир Ильич, — говорит руководящий мент, — говно и буржуйское сопло, подтачивающее валютное положение родины… подписывай, урод, официальный протокол об изъятии суммы в количестве стольника баксов, четвертака марок и рыжей зажигалки «дюпонт»… не строй рыло, так и напишешь, учти, что большую часть валюты ты перепулил непойманному напарнику чеченской национальности… надеюсь, въехал что к чему?.. если не въехал, то сейчас же и вползешь на своих подкошенных… и выкладывай, давай, без всякого такого дюпонта, Владимир, видите ли, Ильич, как дошел ты до жизни такой с именем-отчеством, слабо популистским в данный момент истории, переживаемой Отчизной из-за таких, как ты, курвецов и уебищ растущей преступности… но, видит Бог, не советую гнать пургу — яйца так отобьем промокашкой для обострения откровенности, что фары на лоб полезут… тут тебе, блядь, не Петропавловка, а ты не Вера Засулич… имена фарцлы, барыг, телефоны топ-блядей, адреса кильдимов и малин — быстро, сука позорная!»

Неторопливо вынимаю из «скулы» ту самую визитку; вот, говорю, позвоните, там вам и объяснят что к чему… мент — от него разило, как из форточки вытрезвителя, из которого выручал я однажды Котю, — мент набрал номер… сам назвался, меня назвал, кого-то долго слушал, косорыля в мою сторону белком кровавым глаза… затем бросил трубку и, исправив хамский стиль речи, сказал с херово скрываемой ненавистью:

«С визитки и следовало начинать, так называемый Владимир Ильич, а не быть дважды стиранным и трижды использованным гондоном… сейчас вас отведут в комнату ожидания, за вами вскоре приедут… шутить тут вольничаете, понимаете, с человеком, который занят вытравливанием из общества всякого отребья рода человеческого… вы что, действительно олух и идиот?»

«В известном смысле, — отвечаю, — и тот и другой».

«Распишитесь в возвращении полностью всей валюты, рублей, рыжей зажигалки, понимаете, «дюпонт» и прочего говна».

Мент был невообразимо расстроен быстрой гибелью сладкой грезы о всеобщей попойке, мне стало его жаль.

«Памятники, — говорю, — деревянного зодчества, они же рубли, добровольно оставляю на общий пропив, зажигалку можете взять себе на память… я не курю, иногда прижигаю ею сопатки уличному хулиганью… вы ведь не очень охраняете граждан — вам не до этого».

«Ладно, не бухти, Владимир Ильич, не раскочегаривай наболевшие раны».

На том мы и расстались; за мной приехали оба новых бизнесмена; я им признался, что бабки нужны были для скорейшего излечения падучей у одного клевого, но дико дорогого спеца по этой статье психиатрии; зарплаты не хватило, а выпрашивать новый аванс мне, как известно, западло — не в моих это правилах.

«Вот вам пять штук авансом, но больше, Владимир Ильич, не хуевничайте, пожалуйста, уважьте уж жалкие остатки государственных законов… вы ведь без пяти минут состоятельный человек, как все мы… не забывайте об этом, спокойно лечитесь, дел накопилось немало, клиентов — как грибов».

Однако от их бабок я все-таки отказался как от дурной для игрока приметы; бизнесмены затащили меня в дорогущий кабак ЦДЛ, где мы обмыли мое вызволение из ментовки; я пил непаленый «боржоми», а они, разумеется, врезали бутылку «Дон Периньона» за скорый мой выход на доходную службу; потом сообща и с большим трудом разобрали мы на составные части и уделали огромного — с полметра — омара, запеченного с разными делами и с флажком бывшего СССР, воткнутым в выпученный правый глаз.

Выйдя из ЦДЛ, я им рассказал о замечательном проекте памятника Гоголю, который один мой друг мечтал увидеть к двухсотлетию со дня рождения великого писателя прямо здесь, на тротуаре, напротив цэдээльских дубовых дверей; время есть — полтора десятка лет; отлил бы сей памятник не какой-то там академик ваяния, а Резо Габриадзе; он, памятник, представлял бы из себя вовсе не фигуру, а просто высокую бронзовую распахнутую шинель с якобы меховым воротником, из которой, как известно, вышли все большие русские писатели, а в полах ее, слегка поддуваемых ветром, стоял бы маленький раздетый, но в зимних ботах или в сапогах, человек — Акакий Акакиевич Башмачкин, и рядом с ним виднелась бы написанная его перышком каллиграфическая фраза: «снята с оного …надцатого …бря …надцатого года».

«Потрясный, — говорит один, — проект, мы вложимся, если будем живы, а пока что поедем догуливать к цыганам».

Если, думаю, повезет, вскоре я и сам погуляю по буфету, вот только непонятно на каких широтах и с какой из подруг.

Руки мои стали более развязанными, но все равно я продолжал осторожничать, памятуя, что береженого Бог бережет, а небереженого обгладывает дьявол; не забывал о повестке дня: первостепенная подмена себя на трупешник какого-нибудь жмурика, потом взятие его документов, размещение нажитого, свал, далее — везде.

Наконец мы встретились с Михал Адамычем, недавно, оказывается, возглавившим крупнейший банк; он счастлив был приобрести перстни Г.П.; глаз оторвать от них не мог, радовался, как ребенок, разве что не подскакивал до потолка; я выразительным взглядом спросил у него насчет «жучков».

«Вы знаете, Володя, кто у меня возглавляет отдел безопасности?»

«Читал об этом, в башке просто не умещается все происшедшее и происходящее, но пути Господни неисповедимы… вам-то не страшновато с бывшим начальничком?»

«Ему у нас гораздо вольготней, чем в министерстве… во многом он человек образованный и очень деловой… если б вашего тезку безопасили, как меня, то полуслепую Капланшу захомутали бы задолго до подхода к вождю «мигового пролетагиата»».

Вечерком мы погуляли по участку его дачи, где, как я понял, можно было спокойно поболтать, потом вернулись в дом, жахнули водяры «Новый разлив»… этикетка ее явно напоминала о пиздеце ленинизма: на ней был изображен лесной шалаш в форме Мавзолея… рядом — пень, похожий на маленькое Лобное место… на нем кропает взрывную свою белиберду скрывающийся от властей Ульянов… погрызли бразильских орешков.