Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

Нет, нет. Коэн и слышать о них не хотел.

— Тогда Бродский? Симик? [32] Чарльз Симик — американский поэт, родом из Югославии, лауреат Пулицеровской премии.

— И на этом остановись, — сказал Коэн. — Видишь ли, как большинство начинающих поэтов, ты уже прочел слишком много. Не смотри на меня так. Я правду говорю. Ты чересчур начитан. Для чего мы приехали сюда, в старый мир? Не для того ли, чтобы избавиться от багажа нового мира?

— А-а, — протянул Владимир.

— Чтение не имеет ничего общего с писательством. Это диаметрально противоположные вещи, они отменяют друг друга. Послушай, Владимир, ты действительно хочешь взять меня в наставники? Если так, предупреждаю: ты должен быть готов к риску.

— Искусство без риска — застой, — заявил Владимир. — Перри, я хочу стать поэтом, потому и отдаюсь в твои руки целиком и полностью.

— Спасибо, ты хорошо сказал, — одобрил Коэн — Ты славный парень. И очень смелый. Давай-ка…

Они обнялись, как и задумывал Коэн. Владимир сжимал писателя изо всех сил, радуясь богатому дневному улову — двум добрым друзьям (первым был Костя). Пребывая в благовонных объятиях Коэна, Владимир даже решил поставить айовского еврея у основания своей финансовой пирамиды, там, где под ворохом бумажных векселей будут скапливаться доллары и немецкие марки.

— Перри, — сказал он. — Совершенно ясно, что мы станем друзьями. Ты ввел меня в свой мир, и я обязан ответить тем же. На самом деле я довольно богат и обладаю некоторым влиянием. Я не шутил, когда говорил, что моя фирма развивает таланты.

Две следующие, ключевые фразы Владимир придумал еще на бизнесменском обеде. У него хватило благоразумия конспективно записать их на ладони.

— Талант, Перри, иногда похож на океанский лайнер с ограниченным числом отдельных кают, но я не желаю, чтобы такие люди, как ты, провели всю жизнь на палубе. Позволь сделать тебя состоятельным человеком.

Коэн придвинулся ближе с намерением еще раз обнять нового друга. Господи, опять! Так вот каков Коэн, когда не рассиживается в «Юдоре», высмеивая новичков за то, что те не запаслись второй Ручкой и не оторвались от материнской груди, — совсем ручной литературный лев, сентиментальный столованский гуляка. Владимир возликовал: он правильно сделал, взяв Коэна в наставники. Неужели такого пустяка достаточно, чтобы айовец подобрел и размяк? Неужели Владимиру одним махом удалось возвысить Коэна в собственных глазах, доказать, что не зря он просиживал часами на этих тесных, невзрачных задворках Правы? И неужто Владимир обзавелся другом на всю жизнь?

Писатель уже почти обнял нового друга, но, сообразив, что ответного движения не последует (всему есть предел, полагал Владимир), ограничился похлопыванием по плечу.

— Ладно, мой финансовый шерпа, — сказал Коэн. — Двигаем в центр, я познакомлю тебя с нашими.

Они влезли в трамвай и поехали вниз по холму, замок опять нависал над ними. Теперь фасады дворца были залиты желтым электрическим светом, а шпили и кресты, стремившиеся в небо, ярко-зеленым — любовники, говорящие на разных языках.

Пока они тряслись в трамвае, пересекая Тавлату, их швыряло из стороны в сторону, а подтянутые местные старожилы, занимавшие сидячие места по исконному праву, молча, но от души наслаждались зрелищем: двое иностранцев то и дело валятся к их ногам. Владимир, изо всех сил пытаясь сохранить равновесие, попросил Коэна об уроке географии.

Коэн, как и Костя, с радостью взял на себя роль гида. Он указывал пальцем на достопримечательности, оставляя никотиновые следы на трамвайных стеклах. Слева от замка, на холме, где между друзьями только что произошел «тот разговор» (так это событие назовут впоследствии) и где под красными черепичными крышами сгрудились самые важные посольства и винные бары, располагался район под названием Маленка Кварталка.

— Маленький квартал! — Владимир не уставал радостно удивляться, когда его родной язык пересекался со столованским.

Но почему такое уничижительное имя для столь великолепных окрестностей? Коэн не знал ответа.

Там, куда они направлялись — к «морю шпилей», виденному Владимиром утром, при первом набеге на Праву, — находился Старый город. К югу шпили редели, крыши блестели сдержаннее и надо всем, словно призрак каучукового комиссара, грозно высилась гигантская галоша на Ноге — то был Новый город. Собственно, не такой уж он новый, пояснил Коэн, просто основан всего-то в четырнадцатом веке.

— А что там, в Новом городе? — спросил Владимир.

— К-март, — шепнул Коэн с почтительной издевкой.

В Старом городе, средь роскошного, хотя и потертого убранства кафе «Модерн», они пили кофе одну чашку за другой. Глаз всюду натыкался на приметы эпохи, в честь которой кафе получило свое название: зеркала в тяжелой позолоте, обшивка кресел и ковры красного бархата, обязательная беломраморная нимфа. Вечер затянулся. Слушая Разглагольствования молодого американца о современных поэзии и искусстве, Владимир поздравлял себя с тем, что у него нет ни малейших литературных склонностей и ему чужды художественные амбиции, иначе его сумбурная жизнь и впрямь кончилась бы печально. Взять того же Коэна, куда завели его иллюзии? А ведь Коэн был богатым денди, не каким-нибудь жалким русским, чьи шансы выглядели паршивенько уже на старте.

Пока Владимир предавался размышлениям,не забывая кивать речам Коэна, окружающая среда начала меняться к лучшему. На сцену вышел диксиленд, состоявший целиком из столованцев; тусовка зашевелилась, хорошенькие мраморные столики заполнились хорошенькими мальчиками и девочками, а уголок Коэна превратился в место паломничества.

Позже Владимир не мог вспомнить, со сколькими прекрасными сыновьями и дочерями Америки он познакомился в тот вечер. Он лишь помнил, что был подчеркнуто холоден и немногословен, снова и снова пожимая протянутые руки, когда Коэн представлял публике Владимира Гиршкина, международного магната, искателя талантов и будущего поэта-лауреата.

Мало кто понял, что он за птица. Владимир не расстроился. А что он сам понял про новых знакомых? Прежде всего, они составляли довольно однородное сообщество — белые американцы из среднего класса с модной неудовлетворенностью (из общих знаменателей последний был наименьшим). Им, рожденным в Америке, не приходилось биться над вопросом, кем быть: альфа-обывателем или бета-иммигрантом; пять поколений состоятельных предков наделили молодых американцев законной привилегией — позволить себе роскошь вторичности. И здесь, в сказочной Праве, они держались вместе, повязанные общей усредненностью, словно горошины из одного стручка, выращенного где-нибудь в графстве Фэрфэкс, словно многочисленные Ромулы и Ремы, явившиеся на свет в эпоху демографического взрыва и сосавшие одну и ту же волчицу. Но для явных аутсайдеров вроде Владимира правила были иными; таким, как он, надо было совершить нечто выдающееся — продирижировать в Большом, написать роман, построить финансовую пирамиду, — чтобы заслужить хотя бы толику признания.