Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

— Добры чертов ден, — приветствовал он свое отражение в зеркале.

В глубине двора, рядом с опиумным огородом, прохлаждалась вместе с Яном его машина. В пустынном небе вылинявшего голубого цвета кое-где виднелись желтоватые облачка, на вид твердые, как береста, — на них можно было бы размещать рекламу и пускать в плавание над городом. Костя обихаживал розовый куст — подрезал ветки, кажется; уроки садоводства, преподанные Владимиру отцом, давно выветрились из памяти за ненадобностью.

— Доброе утро, царевич Владимир, — сказал Костя, завидев нашего героя.

В это утро Костя выглядел внушительнее, чем когда-либо, — никакой синтетики, просто армейское хаки, высокие башмаки и белая хлопковая рубашка.

— Царевич? — переспросил Владимир.

Костя проворно развернулся и лязгнул чем-то вроде секатора, едва не отхватив Владимиру полноса. Видимо, перспектива православного воскресенья чрезвычайно возбуждала Костю.

— Получили по чеку от канадца! — воскликнул он. — Как его имя? Гарольд Грин. Владелец клуба.

— Четверть миллиона? Целиком? То есть… Боже правый… Так, говоришь…

Неужто Костя говорит о 250 000,00 U.S. $, эквиваленте зарплаты среднестатистического столованца за пятьдесят лет, хлынувшем в кубышку Сурка невским половодьем во время таяния льдов? И все это благодаря свободно-рыночному жульничеству Владимира? Нет, не может быть. Мир насажен на крепкую ось: Северный полюс, Южный полюс, индекс Доу-Джонса и индекс Никкей; черная касса и минимум заработной платы. Но продать двести шестьдесят акций «ПраваИнвеста» по 960 долларов за штуку… Такое случается только в вверхтормашечном мире, где Джим Джонс [37] Джим Джонс (1941–1978) — священник, организовавший собственную секту «Народный храм»; в 1978 г. в Гайяне более 900 членов секты совершили массовое самоубийство. , Тимоти Лири [38] Тимоти Лири (1920–1996) — писатель, психолог, экспериментировавший с психотропными препаратами, провозвестник нового ренессанса человечества, гуру авангардной молодежи, прозванный «Галилеем совести». и Фридрих Энгельс, пришпорив единорогов, улетают в пурпурно-розовое небо.

Верно, Владимир припоминал, как пьяный, обмякший Гарри сидел, закрыв лицо руками; макушка, лысая и влажная, блестела ярче, чем граненые бутылки с мартини на полке бара. Пуская слезы и слюни, он говорил:

— Нет у меня никаких талантов, мой юный русский друг. Только счета в офшорах.

— Убирайся отсюда! — неожиданно рявкнул Владимир, удивив самого себя. Подобным тоном мать обращалась к какой-нибудь мелкой американской сошке, перепуганному бухгалтеру, закончившему государственную школу. Был ли Владимир пьян? Либо, напротив, трезвее, чем обычно? Похоже, и того и другого понемножку.

— Что? — переспросил Гарри.

— Убирайся из этой страны! Ты никому здесь не нужен.

Прижав бокал к груди, Гарри ошалело покачал головой.

— Посмотри на себя! — орал Владимир. — Маленький белый мальчик в теле взрослого белого мужчины. Твой отец и его капиталистические дружки разрушили мою родину. Да, они вусмерть уделали миролюбивый советский народ так, что ему уже не подняться.

— Но, Владимир! — воскликнул Гарри. — О чем ты? Какой народ? Ведь именно Советы вторглись в Столованскую республику в 1969-м…

— Оставь свои оправдательные факты при себе. Мы не склоняемся перед фактами. — На минуту Владимир оборвал свою гневную речь и перевел дух.

Мы не склоняемся перед фактами? Откуда он это взял, с лозунга, виденного в детстве в Ленинграде, с коммунистического пропагандистского плаката? И в кого он превращается? Во Владимира Бездушного Аппаратчика?

— Но ты и сам богат, — возразил Гарри сквозь слезы. — У тебя шофер, БМВ, красивая фетровая шляпа.

— Имею право! — крикнул Владимир, игнорируя импульсы сочувствия, которые наилучший орган из имевшихся в наличии — сердце — выдавливал из левого желудочка вместе с литрами пенистой крови первой группы. Господина Сердце он ублажит позднее… А сейчас он на войне! — Ты никогда не слыхал о политике самоидентификации? — кричал Владимир. — Ты что, совсем тупой? Хочу богатеть в родной среде, участвовать в возрождении экономики той части мира, к которой принадлежу, и если это не кусок моей личной истории, то что это, черт возьми?

Тут Владимир чуть сам не пустил слезу, представив, как через позолоченные двери в бар «Модерна» входит Франческа, женщина, у чьих ног он изучал законы этого мира; она сдержанно улыбается, наблюдая, как Владимир четвертует несчастного Гарри с тем же пылом, с каким Франческа кастрировала политически необразованные массы в Нью-Йорке. О Фрэнни. Все это ради тебя, любимая! Пусть великие и прекрасные победят лысых и ничтожных…

— Да, это моя история! — снова завопил Владимир. — Это касается меня, но не тебя, американская империалистическая свинья!

— Я — канадец, — пробормотал Гарри.

— Нет, не начинай. — Владимир ухватил Гарри за складки безразмерного спортивного свитера. — Даже не заикайся об этом, друг.

А потом,среди пышного убранства туалета в «Модерне», где струйки, испускаемые англоязычным миром, смешивались на щербатом мраморе, Владимир лично втирал миноксидил вокруг арктического аванпоста, охранявшего остатки волос на голове Гарри. Набравшийся в одиночку новозеландский турист глазел на них, держа руку наготове, чтобы немедленно схватиться за дверную ручку, если дело зайдет слишком далеко.

Владимира качало из стороны в сторону на волнах жалости. О бедный Гарри Грин! О, почему присвоение чужого имущества требует такой жесткости? Что бы богатым людям просто не раздавать деньги направо и налево, как этот приятный малый Сорос? Владимир даже, словно заботливый родитель, подавшись вперед, поцеловал Гарри в мокрый лоб.

— Ну-ну, успокойся, — сказал он.

— Чего ты хочешь от меня? — Гарри вытер покрасневшие глаза, высморкал крошечный кривой нос, пытаясь вновь обрести уверенное достоинство, бывшее до этого ужасного вечера его фирменной чертой. — Даже если на моей лысине вновь отрастут волосы, это будет лишь половинчатой мерой. Я все равно останусь старым. Останусь… Как ты меня назвал?

— Халявщиком.

— О боже.

— Гарри, дорогой мой. — Владимир закрыл бутылочку с миноксидилом, этим портативным фонтаном молодости. — Что мне с тобой делать, а?

— Что? Что? — Владимир смотрел на отражение Гарри в зеркале: огромные красные глаза, веснушчатый подбородок, белесые десны. Он едва не сдался. — Что ты со мной сделаешь, Владимир?

Двадцатью минутами позжеего БМВ петлял по темным улочкам вокруг замка, в си-ди-плеере гремела Седьмая Бетховена, брустверы то возникали где-то на периферии зрения, то пропадали — Владимир придерживал ладонью чековую книжку на коленях плачущего канадца. По правде говоря, Владимира тоже немного трясло. Нелегко было смириться с тем, что он делает. Но ведь это не самое страшное преступление, правда? Они будут издавать литературный журнал! Журнал, в котором на почетном месте будет стоять имя Гарри. Это всего лишь разновидность известной схемы Пон-Ци, практикуемой деятелями культуры по всему миру — начиная с третьеразрядных танцевальных коллективов и кончая идиотскими писательскими курсами. Участники тратят время и деньги, дисциплинированно слушают выступления друг друга в стихах и прозе, звучащие как трели на игрушечном пианино, и в итоге профессиональному мероприятию недостает лишь одного — собственно таланта (как обычной схеме Понци недостает собственно наличности). Опять же, разве так уж плохо дарить людям немножко надежды?..