Юрий Самарин - Тринадцатый ученик

Улочка вывела к распахнутым рыночным воротам. Тут все было грязно, сигналили машины, въезжая на рынок. На крыльце магазина сидел цыганенок в застывшей позе с вытянутой рукой и равнодушной физиономией, но живые глазенки зыркали из-под кепки. Были еще нищие у входа, и их собратья-алкоголики толпились у заплеванной будочки, потягивая разбавленное пивцо. К пиву предлагалась вобла, а для гурманов и людей состоятельных раки. Продавали много живности: козлят, кроликов и цыплят, и едкий запах навоза, пива и мочи висел над этим углом рынка. По другую сторону тянулись ряды барахольщиков, и китайско-турецкие тряпки зазывно колыхались на вешалках, блестя на солнце застежками и аппликациями из люрекса. Продавцы азартно собачились с покупателями.

— Как на тебя сшита, — убеждала крашеная толстая блондинка мужика, примеряющего тесноватую куртку из кожзаменителя.

— Вам какое ни привези — все не так, — вторила ей товарка рядом, отчитывая молодую женщину, нерешительно мявшую кошелек.

— Хот-доги, гамбургеры, чизбургеры! — вопил продавец экзотического съестного, пытаясь составить конкуренцию восточным людям, кружившим подле мангала, но на тех, видно, сама природа работает, и ветерок, словно нанявшись и получив мзду, разносит дразнящий аромат. Собаки мечутся вблизи, ожидая милостыньки. И все просит, и зовет, и жаждет, и желает продать, и не решается купить.

Паша остановился, глядя на старика инвалида, опиравшегося на костыли, перед ним — самодельная плетеная верша. Отвернувшись, Паша пошел прочь. «Что ж, любезный автор статьи, приезжай и полюбуйся на народную икону, думалось отчего-то со злорадством, — поищи свет на этих лицах, а заодно погляди в зеркало и в своем лице найди его тоже».

Шел он бесцельно, сворачивал, нырял в проулочки и очутился наконец у ограды. В металлическом плетении зияла дыра, и хотя можно было дойти до ворот, но Паша предпочел тернистую народную тропу и вылез через дыру на лужайку. Он стоял в городском парке. Владения парка простирались недалеко. Пустынно было здесь в этот дневной час, лишь кое-где мелькали пешеходы, сокращавшие путь, да молодая женщина катила детскую коляску. Если б кто-нибудь поставил себе целью отыскать кусочек пространства, где бы разор и хаос достигали апогея, то этот парк вполне бы подошел — в каком-то даже идеальном смысле. Потому что, конечно, есть и свалки, и помойки, но они ведь, если можно так выразиться, отвечают своему предназначению. А ведь зеленый уголок в тихом городе — да это ж просто оазис должен быть, краешек райского уединенного сада, где в зелени и тиши запоет соловей и отрадное чувство затопит душу. Назывался этот городской парк — «имени Пушкина», о чем узнал Паша, пройдя к центральному входу. У входа справа даже красовалась клумба-панно, где профиль бессмертного поэта намечался какими-то зелеными цветочками. Впрочем, узнать классика без поясняющих надписей было чрезвычайно сложно, тем более что поэтическое чело омрачал грубый след рифленой подошвы — племя младое, незнакомое шагало по головам. «Искаженный образ» — вот как надо бы назвать этот парк: эти залитые выщербленным, расползающимся асфальтом аллеи среди чахлых, беспощадно обрезанных деревьев; эти кучи мусора под кустами; эту загаженную круглую танцплощадку и досужую стайку цветных, истоптанных скамеек; сломанную, покосившуюся детскую карусель и электрический паровоз (побочное дитя цивилизации, прямо-таки гость из далекого Диснейленда), застывший, с разбитыми фарами; бетонные фигуры из сказок Пушкина: рыба-рыбища с отбитым хвостом, шемаханская царица без грудей, останки лебедя с перебитой, болтающейся на металлической проволоке шеей.

Лучше бы всего этого не было! Снести прочь — и чтоб чисто, пусто, и, может быть, милосердный зеленый покров затянет исстрадавшуюся землю. Но удивительное дело! — в странной гармонии с Пашиной душой находился этот разоренный, обезображенный парк, и он не торопился уйти, отыскивая необъяснимую сладость в этой гибели, в этом явном, преувеличенном даже упадке. «Пусть так и будет, пусть свидетельство распада стоит перед глазами!» Ибо все порушено и поругано было в его душе, причем и обвинять-то некого, он сам — достойный наследник прошлого, лицемер и предатель.

Найдя скамейку почище, вблизи с танцверандой, подстелил пакет, сел, закурил, задумался. Да разве ж он для Жанны уехал из дома? Разве ж у него была эта благородная, оправдательная цель? Он сбежал, как заяц, опасаясь за себя и радуясь тому, что может убежать. Ибо в тот самый момент, когда он увидел Настю — понял, что уязвлен, что то судьба его, откровенно, без ложного стыда и фальши обнявшая его. Он испугался ее, испугался ответственности и несвободы и дал деру! И отдыхает на скамеечке в этом забытом Богом уголке. Зачем же ты брал тогда эту ночь, которая привязалась к тебе каждой своей секундой и запечатлелась в сердце, и даже этот сон, чужой, ее сон о каких-то перепутавшихся братьях и предательстве взят тобою, может быть, невольно, но — навсегда? Зачем?

Сердце его ужасно заболело. Нет, не была оборвана нить между ним и Настей. Он и приехал сюда из-за нее. Лишь только вспыхнула эта догадка, проявился и скрытый смысл. «Здесь, в этом городишке, она оканчивала педучилище, жила в общежитии, любила того, другого. о, как смела она любить до меня! я должен разобраться в этом. Люди живут, предавая друг друга, катится колесо жизни. Но не ты! Я знаю — ты не умеешь предавать».

Едва он пожелал, ее прошлое нахлынуло, и Паша окунулся в него с головой. Здесь, в этом парке, на этой площадке, Настя танцевала с Андреем (откуда я знаю его имя?). В сумерках, под мигающим светом цветомузыки, среди других пар… Паша осязает ее тело, нежно прильнувшее к тому, чужому. И в противоестественном присутствии свидетеля течет время назад, к истокам.

Теперь Паша знает, что успел, что сегодня в городке — выпускной и все соберутся на вечере в педучилище. Не знал только, откуда взялось это чувство нереальности, зыбкости, колеблемости существования. Точь-в-точь когда занимался он делами бесовскими, видениями и разговорами с духами, когда не знал, где именно стоит сейчас — на том или на этом берегу. А было это всего два года назад… Внезапно посетила его фантастическая мысль, что на самом-то деле грешное тело его — там, в прошлом, с контактерами, а несчастная душа — в этом парке и городок — очередное видение. Между тем окружающее и впрямь выглядело иначе, чем пару минут назад, хотя перемены, может быть, были и незначительны: свежепокрашена веранда (а ведь Паша помнил осыпающиеся хлопья краски), пышнеют кроны деревьев (а ведь они были уродливо острижены). Но разве мог он полагаться на память свою? Память трясина, болотина.