Юрий Самарин - Тринадцатый ученик

Виктория Федоровна, статная пожилая москвичка, спешит на почту за газетами, притормозила тоже. Купила дом здесь, в Любавино, пару лет назад, живет с дочерью и внучкой. Дочь Жанна, всегда слабая здоровьем, тяжело перенесла роды, получила шок и тронулась умом. Болезнь прогрессировала. В надежде на чудо и по совету докторов и пребывала эта трагическая семья в деревне.

Еще присоединились два брата, жившие вдвоем, «без баб», в доме из вечных, просмоленных шпал. Оба были странные, друг друга недолюбливали, нещадно ссорились, но так и брели по жизни цугом: Юрка, младший, за Вовкой, старшим. Вот и сейчас они стояли, тихо бранясь, с цветными полиэтиленовыми ведрами наизготовку.

Неосторожная реплика Паши на мгновение поместила его в центр внимания, и он тут же пожалел об этом.

Бармалей, потный от бесплодных потуг, подняв вверх указательный палец, изрек:

— Главное в жизни — сноровка! Помни, Паша, и, пока молодой, учись!

— Главное — здоровье! — нахмурилась Виктория Федоровна.

— Жениться тебе пора, — сказала тетя Нюра, а баба Груша согласно кивнула.

— От ведьмачих подальше держись! — выдала незримая Мурманчиха из-за забора.

— От водки, главное, — добавил Семен назидательно.

— И от баб! — выдал Юрка, а Вовка кивнул.

— Спасибо. — Паша склонился в шутовском поклоне. Не оставляло его чувство, что деревенские обитатели разыгрывают, словно по нотам, сцену у колодца. «Ну что ж, подыграем!» — Я обдумаю ваши предложения.

— Неча там долго думать, — отозвался Бармалей, — руби сплеча.

Свистнул, подкатывая к полустанку, почтово-багажный из трех вагонов, отъехала створка двери, тючок с газетами шмякнулся оземь. Виктория Федоровна устремилась к почте за добычей. Все засуетились, как бы одернутые строгим наблюдателем, время-то идет… Потянулись с наполненными ведрами домой два брата («дегенерата» — отыскалась нужная рифма).

— Есть! — крикнул Бармалей, извлекая ведро.

Танька Мурманчиха, прихватив переброшенную обратно «кошку», скрылась в сарае. Воодушевленный Бармалей с удвоенной энергией вытаскивал ведром новые порции воды, с досадой выплескивая муть и желая добиться кристальной чистоты. Да еще тетя Нюра курсировала от живительного источника к дому, наполняя гигантскую бочку у крыльца. И только Паша — «свободный художник», и в смысле профессиональной принадлежности, и в смысле жизненной позиции, погрузился в нирвану.

Благословенное тепло разливалось над землей, плескала вода из ведер, и все было исполнено смысла, и мира, и цели. Паша так долго ждал, когда же воцарится мир в его измученной, потревоженной, поколебленной душе. Может быть, и ни к чему так возиться и нянчиться с собственной душой — обузой… «Хочу наконец жить вольно, вольно и бездумно… Закатиться с Бармалеем в какую-нибудь авантюру. Вскопать огород, потом собрать урожай и опять вступить в этот круг общего, принудительного смысла жизни, из которого так легкомысленно вышагнул — всего семь лет назад. Вечность пролетела. А как физически больно врастать в родные места заново, где каждый шаг разверзает бездны прошлого! Как здорово было все это покидать, отправляясь в город, в художественное училище, окунаться в иную, богемную действительность!» И меньше всего способен был Паша осуждать сейчас мать, которая тоже всю жизнь уезжала, и, конечно, ясно словно Божий день, что вот эти-то горько-сладкие миги и волновали ее, и прельщали, и давали ощущение остроты. Уезжаю рвется нить, рвется душа в неизведанное и тут же стремится обратно — в родимый дом, где бабка и сын, и болит, болит, томится неизвестный дух в тебе. «Мама — проводница», — гордо говорил Паша сверстникам и хвастался в школе диковинными, нездешними подарками и открытками с видами других городов.

Однажды мать не вернулась из поездки, и напрасно баба Маша ставила свечи, заказывала в соседнем селе молебны и пыталась искать дочку, прочно заплутавшую в переплетении железнодорожных путей. Как-то осенью явилась женщина, представилась товаркой матери, сообщила кратко: «Жива. Не ищите» и, просияв напоследок ясными, небесными очами, растворилась в небытии. Бабка не позволила себе ни слез, ни стонов, ни жалоб. «Значит, все», обрезала, и двенадцатилетний Паша тоже решил для себя: табу, молчок. Слишком больно. Но этой весной, возвратившись в родной дом, может быть просто на побывку, он радовался боли: ведь боль говорит о том, что сердце не закаменело, оно живо. А могло бы, могло бы закаменеть, потому что жестокость и смерть обступали со всех сторон.

А между тем кто-то присел рядом на скамейку… Паша открыл глаза и вздрогнул от горящего, ненавидящего взора. Молодое, красивое лицо, искаженное гримасой патологической ненависти.

— Я тебя спилю.

— Господи! — выдохнул он. — Жанна!

Усилием воли сдержался, чтобы не дать стрекача, а в висках колотилось: «боюсь, боюсь сумасшедших!»

— Уйди прочь, — процедил сквозь зубы, не владея собой, трясясь в ответной ненависти.

Подкралась-то как неслышно, словно бесплотный дух, и красивая, красивая какая, если б не эта болезненность в чертах, не эта потусторонняя лихорадка, сжигающая ее.

— Ну, ну, детка, пойдем. — Виктория Федоровна с газетами под мышкой мгновенно оценила ситуацию и, обняв за плечи, повела дочку в проулок.

Да, день, начавшийся под знаком «чертовой дюжины», триумфально звучал в том же ключе. И Бармалей, заведенный упрямым сказителем, все крутился на переднем плане, сверкая фирменным штампом — «13».

— Выкинь ты эту футболку ради Бога. Раздражает.

— Нервишки. Меньше думай, чаще обливайся, — обрадовался вниманию поборник здорового и занимательного образа жизни и уже, видать, готовился развернуть перед Пашей панораму светлого бытия, как вдруг поперхнулся и уставился на дорогу.

Выходил явный перебор. Бес всегда смеется и нагло передергивает карты, выбрасывая изумленным партнерам одни козыри. Картина обозначилась следующая. в проулок удаляется Виктория Федоровна с Жанной, а от зеленого вокзальчика идет Сашок — местный юродивый, ужасно раскормленный, в мешковатых штанах, держит в руке тонкий хлыстик. Идет он по дороге, выложенной бетонными плитами, будто тянется за Жанной, хлыстиком своим помахивает и твердит сквозь слюнявую улыбку дебильную присказку: «Ись, ись! Ись, ись!»

Что же произошло за несколько лет с деревней? Или он, Паша, погруженный в себя, не замечал этого прежде, или всеобщие чудачества перемахнули вдруг допустимую грань? И отчего он так ясно видит это?

Собственно говоря, соображения по поводу текущего момента Сашка не касались. Сколько Паша себя помнил, столько бродил тот с хлыстиком по деревне, признавая любую встречную женщину за мать: «Ись, ись, мамка!» Родная его матушка, кассирша на станции, всегда в железнодорожной тужурке и платочке, давно смирилась со своей бедой. А вот муж ее помер рано. «Не вынес», — толковали односельчане. Сашок родился нормальным, но с трехлетнего примерно возраста стала замечаться заторможенность, а затем развитие остановилось без видимых причин и рассудок, будто испугавшись открывающейся жизни, канул в младенчество. В тот год Паша как раз и появился на свет. Глядя на ненормального, он вспомнил об этом насмешливом совпадении и поежился.