Юрий Самарин - Тринадцатый ученик

— Брось, не притворяйся, — сказал Паша и опустился на бревно, рядом с которым валялся велосипед. Мимоходом отметил: цел, руль не вывернут, обода не погнуты — пьяным счастье.

— Ты доволен жизнью, Паша? — вдруг спросил «физкультурник».

— Не знаю, — честно признался Паша, — не пойму.

— А я — вполне. Кроме одного пункта: отсутствия оборотных средств. Проще говоря — денег. А планов у меня — навалом. Я бы идеи мог за деньги продавать.

— Все так думают, — возражать было лень.

Похмелье разжижало действительность. Медленно-медленно, будто в воде, поддерживая велосипед с двух сторон — или держась за него, — они взобрались на гору. Тут уже сплошь окрестности заливало солнце, нежа и лаская тело после ночного озноба. Видно было далеко — змеилась река, разливаясь каплями стариц. Вон у одной притулилась деревенька Шишеевка (Паша узнал ее по разрушенной церкви); если пуститься вправо напрямик — Хлебниково. По левую сторону за доброй сотней километров, у истоков речки, прячется монастырь, где провел Паша прошлый год, — на миг ему помстилось, что блеснул в небесах золотой отсвет купола и креста. Да нет, расстояние нешуточное. А родное Любавино скрывается за лесом. Совсем близко к таинственной ложбине подступили какие-то длинные строения с плоскими крышами.

— Смотри, бараки, — сказал Бармалей. — Сезонники приезжают. Смолу доят.

Они дружно обернулись на заброшенный замок. солнце коснулось верхушек шпилей — те сверкали, будто обнаженные шпаги с золотыми остриями. А Паша думал о том, что вот умер человек — и стоит мертвый дворец могильным камнем. Не по себе стало ему и захотелось поскорее уйти — пусть романтическая греза растает вместе с ночной темнотой.

— А почему не раскрали? — вопрос этот давно вертелся на языке.

— Я ж говорю, он из местных, мафиози доморощенный. Или отец его, точно не знаю. Свой, короче. Эх, Паша, мне бы начальный капитал — я б развернулся. Веришь? Словом, пока жив был — сторожей нанимал за доллары. А теперь — тень его сторожит. Не приметил ночью? — Бармалей захохотал. Новые хозяева вот-вот объявятся.

— Кто?

— А вот объявятся, и увидим. Раз экстрасенс сказал — место святое…

— Погибельное, — перебил Паша, — хозяин отстроил — и в гроб.

— Я и говорю, пусто не будет. А я прощаться приходил. Прощай! — заорал он. — Тень отца мафиози, ищи себе других компаньонов!

— Прощай, призрак! — Паша тоже засмеялся.

Это в самом деле смешно — при свете солнца. Он осекся, вспомнив про плясунью в красном наряде среди языков пламени. «И это останется со мной навсегда: ночной замок и девушка в красном, затмевая все иные смыслы. Или это подступает образ новой картины? И я вижу ее страстное и почему-то горестное лицо. И точно знаю одно: это моя судьба, моя мука, мой соблазн, моя душа».

— Ау! Павлуха! Едем, что ли?

— Ага.

Взгромоздившись на багажник, Паша обнял Бармалея, и они понеслись с дикой скоростью теперь уже по другую сторону холма, выкатили на просеку и дальше, дальше, оставляя ночные тени и видения. Велосипед выскакивал на взгорки, ухал в рытвины.

— Боевой конь! И сена не просит! — орал Бармалей.

Когда они слетели, зацепившись о мощное корневище, выползшее поперек дороги, вот тут-то основательно покалечив свое измученное транспортное средство, до Любавино было — рукой подать.

Бармалей, секунду назад сокрушенно причитавший над калекой-велосипедом, вдруг что-то высмотрел в чащобе своим зорким глазом и нырнул под сплетение веток. Зашевелились, зашуршали сучья, стронулись слежавшиеся листья и кучи валежника, обозначая его путь, и все стихло. Воцарилось безмолвие. И тут, напоминая «морзянку», отчетливо прозвучал цокот копыт. Паша беспомощно обернулся в поисках укрытия, мелькнула безумная мысль: разгневанный владелец замка, рыцарь-призрак, догоняет их.

— Тимофей, — почему-то шепотом позвал Паша.

Среди кустов нарисовалась физиономия завзятого любителя приключений. Лицо Бармалея выражало смесь отчаяния и мольбы, он взмахнул рукой: мол, я тут, не паникуй — и прижал указательный палец к губам: молчи. Топот нарастал. Паша заметался, как преступник, застигнутый врасплох, но поздно. На просеку вылетел всадник на вороном коне.

Причем конь показался оробевшему Паше просто громадным, он даже попятился. А ведь конягу этого он знал смирно впряженным в телегу, когда на станции встречали гостей из Хлебниково — туда железнодорожная ветка не дотягивалась. Но сейчас все выглядело иначе, и вороной (инфернальный) конь фыркал и бил копытом — вовсе не миролюбиво — в непосредственной близости от Паши, покинутого к тому же авантюристом-компаньоном. Хотя, возможно, животное всего-навсего выражало доступными средствами недовольство всадником.

Всадник, парень в распахнутой до пупа белой рубахе, был совершенно пьян; нализаться так ранним утром — дело немыслимое. Видимо, он старательно наливался всю ночь, к тому же и белая рубаха свидетельствовала о танцах в сельском клубе. Парень сохранял равновесие ценой неимоверных усилий. Завидев Пашу, он радостно качнулся к нему, обдавая спиртовой волной, и пробормотал, запинаясь:

— Боровок. Ищу.

Должно быть, этого гуляку, едва перешагнувшего порог отчего дома в бессознательном состоянии, сунули в седло и дали установку на поиски заплутавшего кабанчика. Гонец помнил, что послан искать, но, вероятно, такие отвлеченные вещи, как собственные имя и фамилия, припомнить бы не сумел. Паша только плечами пожал и неопределенно кивнул в сторону развилки. Долю секунды парень осоловело таращился на Пашу, Паша — на него, потом с блуждающей улыбкой медленно проплыл мимо и поскакал по просеке влево.

— Фу-у! Пронесло!

Бармалей воплотился на лесной дороге, и не один. Хорошенький, чистенький, упитанный кабанчик терся у самых его ног.

— Ты что? Офонарел? Это ж хлебниковский боровок. Узнают — убьют.

— Во-первых, не узнают. Во-вторых, не убьют. Там убивать некому, это все сопляки против меня. А в-третьих, это не боровок, это — начальный капитал.

Паша оглянуться не успел, как боровок был перепоясан через пузо и спину ремнем — вроде ошейника. Однако мера эта показалась ему лишней, потому что, видно, напуганный ночевкой в лесу, кабанчик увязался за людьми не хуже собаки.

— Давай, не спи! — приказал Бармалей, и Паша покорно подхватил покалеченный велосипед.

Похитители напрямик потащились к Любавино.

— Скоренько-то скоренько, — бормотал зачинщик.

Свободный художник, обливаясь снаружи потом, изнутри — леденея от ужаса, воображая расправу за краденого поросенка, едва поспевал за подельником.

Пару раз им чудился настигающий цокот копыт, они замирали и слушали. Борька — как ласково был окрещен подсвинок — послушно сопел рядом.