Анатолий Азольский - Белая ночь

Этому приходилось верить, потому что заплетался не только язык Якова Григорьевича. Мысли его путались, ни одну из них он не мог завершить, перескакивал на другую, а однажды едва не бросил Георгия на произвол судьбы, пойдя в туалет и оттуда рванув прямиком на улицу, забыв о недопитой бутылке и недоеденном шницеле. Великодушно позволив Георгию расплатиться, он набрал горсть мелочи и, локтем опираясь на телефон-автомат у неработающего гардероба, стал названивать тем, за кого поднимал четвертую рюмку и кого находил в растрепанной записной книжке. История его отношений с каждой из этих женщин была замысловатой, тон переговоров с ними менялся применительно к обстоятельствам, в которых находились потревоженные его звонками дамы; кое-кто из них пребывал, к несчастью, в замужестве, о чем, с размаху повесив трубку, оповещал майор, тут же находя замену отказчицам в неиссякаемых листочках записной книжки.

Но как искажала женские души ленинградская белая ночь! Одна за другой дамы отказывали Савкину, никто не хотел любить Яшу и его друга, непреодолимые препятствия отделяли двух мужчин от гостеприимных и жаждущих шампанского дам.

Яков Григорьевич, слыша отказы, начинал потихоньку разъяряться и очередное «нет» встретил громким матом. Решение, что делать дальше, пришло внезапно, Савкин во всех бедах обвинил телефон-автомат, с грохотом покинул кабину и, шатаясь, направился на другую сторону улицы.

Было уже одиннадцать с минутами, до полуночи совсем немного, и в светлости белой ночи люди двигались как-то замедленно, будто брели во тьме. Проклятья, оскорблявшие лучшую часть человечества, слетали с губ Якова Григорьевича, он уже забывал, кому звонил и зачем, дважды нарывался на какую-то Веру и в бешенстве швырял трубку на рычаг. Запас монет оскудевал, но неподалеку стояла на колесиках колымага со стеклянными колбами, и девушка на продаже газировки разменяла купюру, монеты ссыпались в просторный карман майора, который не бросился к автомату, а неожиданно стал расспрашивать газировщицу: как живется той, не приходится ли разбавлять сироп водою, в блокаду — где была. Девушка, поначалу отвечавшая нехотя, разговорилась: сама она — из Пскова, дядька родной приютил, мужа нет, да и кому она нужна, такая непутевая, вечно что-то теряет или забывает, вот расписалась в тресте за восемь банок вишневого сиропа, а их-то — всего семь, за одну с нее вычтут. «Не вычтут!» — поклялся Яков Григорьевич, узнал, сколько стоит банка вишневого сиропа, и вложил смятые деньги в ладошку девушки, после чего полез в кабину телефона-автомата. Мозг Якова Григорьевича был наилучшим образом приспособлен для запоминания всего того, что сулило удовольствия, мозг настойчиво искал данные на какого-то человечка, особо Савкину притягательного; имя всплывало в волнах телефонных бредней и погружалось, скользкое и неуловимое, на дно.

Вдруг он ухватил имя это — руками, за хвост, за жабры, издав торжествующий вопль и едва не повалив набок кабину телефона-автомата и как уже бесполезный предмет сунув записную книжку в карман.

— Вспомнил!.. Телефона у нее нет. но дорогу знаю. Девочка — цимис! Студентка!

Нелапанная! У нее переночуем, заберем ключи и — ко мне. А там и бабы найдутся!

Влезли в такси, чтоб покинуть его на трамвайной остановке через четыре квартала. Майор вспоминал события двухсуточной давности, именно здесь увидел он сестру своей давней знакомой, выскочил из такси и вместе с нею поехал на трамвае.

Ей же он и отдал ключи.

Трамвай приближался, но майор отрицательно покачал головой: не тот, не тот!

Как-то сбивчиво, будто у него уже не будет больше времени и возможности рассказать, поведал о том, кто такая его давняя знакомая, как познакомился с нею в Казани, и с сестренкой ее тоже, обе были эвакуированы туда из Ленинграда. Девочку, ставшую уже взрослой, он и встретил позавчера, узнал от нее о смерти опекавшей ее сестры, расчувствовался и отдал ключи — зачем, черт возьми, майор понять не мог, дважды ударив себя кулаком по лбу. Добро бы в благодарность за ночь, проведенную с этой молоденькой, так нет же, протянул ключ и подался к…

— К кому я подался? — спросил майор Георгия, который не мог, естественно, ответить, да и подошел нужный трамвай, оба влезли, сонная кондукторша назвала следующую остановку, но майора вело чутье то ли зверя, ищущего место, где вчера он лакомился добычей, либо рыскающего охотника. «Здесь!» — сказал он убежденно, сходя на седьмой остановке. «Туда!» — показала его рука, и они пошли, по пути успев купить в ларьке две бутылки шампанского, водку, ветчину, хлеб. На часах уже миновала полночь, но так светло на улицах! И светлость эта как бы предполагала, что людей должно быть полно на улицах, но улицы — пустынны, безлюдность намекала на какое-то изначальное, древнее, лежащее в глубинах мироздания правило, по которому треть суток отводилась на сон, на отъединение людей друг от друга, и нарушение этого правила должно караться, людям надо прятаться по домам, избегая светлости, белости ночей, одурения от них, и белые ночи эти начались не сегодня, а позавчера, в час, когда майор встретил сестренку давней знакомой и отдал ей ключи от своей квартиры, проявив великую щедрость. И с чем щедрость связана — майор вспомнил, углубившись в расщелину ленинградских домов: сестренка, ее зовут Ксюшей, студентка, стипендия нищенская, так пусть квартиру сдаст, денежку получит!

Георгий — поверил… Майор Яков Григорьевич Савкин, стал понимать он, человек спившийся, что нередко случается с теми, кто на войне этой нахлебался всякого; забулдыжный, вздорный нрав майора очевиден, в нем, однако, поигрывают какие-то милые детские грешки, желание кого-то выручить хотя бы. Вполне возможно, что и квартиру свою он мог презентовать этой Ксюше.

Вместе поднялись на третий этаж, позвонили. На лестнице, в прихожей было темней, чем на улице, и Георгий, со света в тьму попавший, оказался как бы в ночи; дверь кто-то потянул на себя; они шли по длинному коридору, шли, уверенные, что сгинет наконец-то наставшая ночь и воссияет рассвет, уже начавший освещать стены, увешанные какими-то предметами домашнего обихода; несколько дверей вовнутрь, одна из них открыта. Включился свет, продлевая бесконечную белую ночь. Громко тикали часы, Георгий глянул: почти те же, что и у кузины, она их покупала на блошином рынке и представлялись они ей памятью о России. Двенадцать часов пятьдесят пять минут показывали они — и вновь у Георгия закружилась голова, он впал в безвременье, в полусон, в полуявь, потому что никак не мог сообразить: стрелки эти что показывают — то есть ночь сейчас или разгар дня. Рука его в поисках опоры наткнулась на край стола, он осмотрелся. Майор уже лежал на диване и спал, а перед Георгием стояла девушка, та, видимо, Ксюша, о которой говорил Савкин и к которой они все-таки пришли. Ей было не больше восемнадцати, она была тоненькой и сутуловатой, в сарафане. Недавно она состригла косу, потому что какой-то непорядок был в прическе, волосы не могли еще свыкнуться с тем, какие они есть и почему так уложены.