Амир-Хосейн Фарди - Исмаил

Как-то раз тяжелым, душным вечером одного из последних дней весны он бесцельно и бездумно бродил по улицам. Опять горькие рыдания вцеплялись в его горло. Он больше не сможет вернуться к прошлому. У него ничего не осталось. Пыль чуждости легла на то, что было. Он смотрел на свое прошлое, словно чужое, не испытывая привычных чувств. Все, что было, исчезло. У него никого не было. Оставалось только ходить по улицам, по темным и узким тротуарам с множеством уличных торговцев и прохожих, которые одним глазом смотрят на витрины магазинов, другим — себе под ноги.

Он миновал несколько кинотеатров. Возле одного из них остановился, разглядывая большие фотографии возле арки входа. Здесь же были и маленькие фото в рамочках под стеклом. В одном из кинотеатров крутили индийский фильм. Из громкоговорителя над входом неслись голоса актеров и шумы и музыка фильма. Исмаилу нравилось индийское кино. Его расхваливал ему Али-Индус. Да и сам он любил эти фильмы. Он вспомнил кладовку Али-Индуса и большое фото индийской актрисы с ее красивой родинкой — и автоматически направился к кассе и попросил билет. Женщина средних лет, бледная, с удлиненными прорезями печальных глаз, вытянула шею в его сторону, взяла деньги и выдала билет. В тускло освещенном фойе кинотеатра, где висели под стеклом фото из фильмов, которые скоро появятся в прокате, а также из фильмов уже показанных, и еще всякие плакаты, мужчина, очень похожий на отца Сары, взял у Исмаила билет и оторвал корешок. Вернув билет, кивком головы указал на вход в зал. Исмаил медленно пошел в ту сторону. То, что было здесь, очень сильно отличалось от мира снаружи. Словно это был иной мир, с возбуждающими мечты снимками, со знакомым, колдовским запахом. И здесь транслировались звуки актерской речи и музыка фильма, словно кто-то старался побудить его как можно быстрее войти в кинозал. Чтобы он поторопился. Ведь все его ждут.

Гладкие плитки пола фойе зеркально отблескивали. Он боялся поскользнуться и ступал осторожно. Над дверями в зал тусклым неоном мерцало слово «Вход». Он уже был перед дверью. На ней висела толстая занавесь, из-за которой доносились голоса актеров и мелькал неровный свет экрана. Он отодвинул занавесь и заглянул. Там было темно. Вслепую он медленно пошел вперед. Не видел, как следует, куда ступает. Но тут издалека сверкнул фонарик, и его узкий луч показал Исмаилу дорогу. Кто-то сказал: «Проходи!» Затем луч фонарика опустился ему под ноги и повел его. Он прошел мимо кресел и развалившихся, похожих на тени, зрителей, вперившихся в экран. Порой нога Исмаила с шумом соскальзывала со ступеньки. Наконец, луч фонарика остановился на пустом кресле. Исмаил сел и поднял глаза к экрану. Фильм был цветной. Один за другим на экране возникали крупные планы актеров. Они разговаривали друг с другом. Появились одетые в сари женщины с большими черными глазами и длинными пепельными волосами, спускающимися на лоб. Он не понимал сюжет. В чем конфликт? Не мог уловить нить происходящего. Он расслабился в кресле и отдался созерцанию фильма.

Кругом слышалось щелканье семечек и шушуканье зрителей. Когда на экране сближались лица супругов или влюбленных и они смотрели в глаза друг другу, зрители начинали свистеть и поощрять актеров поцеловаться. Но индийские влюбленные не целуются, они только вздыхают, и глаза их наполняют слезы.

Просторные светлые поля, большие реки, поезда, приходящие издалека и исчезающие за горизонтом. Великолепные замки махарадж, убогие дома бедняков, любовь и разлука, а также танцы и песни, и печальная музыка, — все это затягивало его в этот чудесный мир.

Он только-только начал понимать сюжет, как фильм закончился. Зрители зашумели. На экране еще шли титры, а в зале зажегся свет. Теперь Исмаил догадывался, в чем была соль сюжета, но следовало высидеть фильм с начала. Когда зажегся свет, зрители задвигались. Те, кто смотрел фильм с начала, пошли к выходу. Остальные продолжали сидеть. Двое мужчин в белых халатах с подносами в руках быстро шли между кресел, негромко предлагая: «Семечки, мороженое, жевательная резинка, семечки, мороженое, жевательная резинка». Некоторым не сиделось на месте. Они вставали с кресел и смотрели вокруг, потягивались, стучали себя кулаком в грудь. Рядом с Исмаилом по плечи ушел в кресло какой-то мужчина, который оперся затылком о спинку своего сиденья и похмельным взглядом обводил зал. Заметив Исмаила и не меняя положения тела, он повернул к нему голову и спросил:

— Время, сколько времени?

— Почти шесть часов.

— Еще сеанс отсижу и пойду.

Исмаил удивился:

— А который сеанс уже сидите?

— Ох, много сеансов, утренний, дневной… Один билет куплю — и тут сижу, развалясь. То фильм посмотришь, то подремлешь, то поспишь, то сон посмотришь, опять же и сэндвичи здесь, и сортир под боком, короче, все тридцать три удовольствия…

— А контролеры — ничего?

Услышав это, мужчина опустил колени, которым он упирался в спинку сиденья впереди него. Сел прямо и, моргая, повернулся к Исмаилу:

— Чего?

— Да так, просто не говорят ли, зачем вы столько сеансов сидите?

— А говорят, так я и делаю, что скажут. Мол, пересядьте с этого места на то — но зачем же людей раздражать? Я встаю с места только в двух случаях. Либо выйти поссать, либо в начале сеанса, когда гимн его шахскому величеству. А кроме этого, с места не схожу. Я тут что, зря, что ли, с утра до ночи сижу?

Исмаилу стало любопытно, и он внимательно всмотрелся в мужчину. Тот нахмурился.

— Ну чего смотришь?

— Да так, ничего.

— Ну и не пялься тогда.

Исмаил ничего не ответил. Свет в зале частично погас. Вновь пришедшие торопливо рассаживались. В это время зазвучал гимн шаху, и зрители повставали с мест. На экране появилось изображение шаха, в военной форме, с многими наградами, с серьезным лицом и взглядом, устремленным вдаль. Исмаил тоже встал. И вдруг он почувствовал, что колени его дрожат, а голова кружится. Ему стало плохо. Он не смог до конца выстоять, медленно сел и схватился за лоб рукой. Лоб был в холодном поту. Он уперся лбом в спинку кресла перед собой и оставался так до конца шахского гимна. Когда гимн закончился, он сел прямо, однако глаз не открывал, вслушиваясь в биение собственного сердца. Его сосед сел рядом и, приблизившись к его уху, спросил:

— Ты почему не встал?

Исмаил, взглянув на него, тихо сказал:

— Я вставал.

— Так почему сел?

Исмаил опять взглянул на него.

— Голова закружилась.

— Голова закружилась или сам ты закружился?

— То есть?

— А может, ты подумал, я закружился?

— Чего?

— Чего? Того! Ты что думаешь, типчик, перед шахом можешь сидеть?

— Ай, дорогой, о чем ты говоришь, у меня голова закружилась, иначе я до конца стоял бы смирно.