Амир-Хосейн Фарди - Исмаил

Между прошлым и настоящим встала высокая стена. К горлу его вновь подступили рыдания. Взгляд его погрузился в бездумное созерцание белого ограниченного пространства михраба [19] Михраб — ниша во внутренней стене мечети, указывающая направление к Мекке. , производящего впечатление мягкой праведности, и сине-голубых изразцов, и деревянного, украшенного резьбой минбара [20] Минбар — кафедра в мечети, амвон, часто в виде высокого деревянного кресла, на котором сидит проповедующий лицом к верующим. рядом с михрабом. Он сам не заметил, когда и по какой причине он поднялся на ноги и вошел в шабестан — место в мечети, отведенное для ночных молений или ночлега. Его что-то потянуло — необъяснимо, без предупреждения, бесцельно. С волос его еще капало, он был весь влажный после мытья. Он и не помнил, когда последний раз был в мечети поздним вечером. Наверняка это было траурное собрание по кому-то, но он уже все позабыл. И теперь стоял и смотрел, как сгибаются и снова выпрямляются те одиночки, что молились в мечети. Он снял туфли. Ноги, потные от многочасовых хождений, неприятно пахли. Так не зайдешь в мечеть. Он опять вернулся к бассейну. Снял носки и хотел совершить ритуальное омовение, но не мог вспомнить его порядок. В памяти всплывало только лицо учителя шариата в школе, говорившего об омовении, намазе и различных требованиях.

Значит, опять нужно начинать с нуля. Вначале он вымыл руки до локтя, потом обе руки одновременно погрузил в воду бассейна и вынул их. Несколько раз плеснул себе водой в лицо. Прополоскал рот с громким звуком, затем повернулся к углублению для мытья ног. Закатал брюки и вымыл ноги. Это ему очень понравилось — словно он воду на огонь лил. Усталые лодыжки и распухшие ступни охлаждались. Он поднялся на ноги. Чуть поодаль сел на каменную скамью и надел носки. Вспомнил еще, что нужно при ритуальном омовении касаться головы рукой, но которой? Левой или правой? Решил, что правой. От головы ладонь стала мокрой. Он вошел внутрь мечети. В ней был расстелен ковер, впереди тянущийся до минбара и михраба. Возле входа лежали коврики попроще, старенькие и сильно повытертые долгим использованием. Он оглядывался кругом, словно чужой человек. Обернувшись, увидел полочку для мохров. Подойдя, он выбрал мохр ровной круглой формы. От него шел особенный запах, показавшийся Исмаилу приятным и знакомым — это был аромат напоминающий запах влажной глины и связанный с какими-то хорошими, забытыми воспоминаниями. На нишеобразном козырьке над местом для ночных молений сидела парочка голубей и с непорочным любопытством разглядывала молящихся правоверных. Исмаил почувствовал умиротворение. Ему нужно было такое место. Тут были безопасность и спокойствие, словно это были объятия матери или отцовская поддержка. Под потолком большой вентилятор лениво вращался вокруг своей оси, создавая ток воздуха.

Подражая тем нескольким людям, которые читали сейчас намаз, Исмаил положил мохр на коврик и встал лицом к мохру и к михрабу. Начал намаз. Вполголоса медленно прочел азан и вступление, то и дело сбиваясь, путаясь и повторяясь. Невольно опустил голову, подбородком уперся в грудь и посмотрел на круглый мохр. Когда он начал кланяться, то ощутил дрожь изнутри. Волна дрожи пробегала по его позвоночнику, а оттуда проникала в грудь. Начал мелко дрожать и подбородок, и колени, а потом — и самые скрытые уголки его существа. Он старался говорить голосом чистым, не хриплым, но не получалось. Голос дрожал, и слезы подступали. Он чувствовал, что что-то должно произойти — словно вокруг были освещенные луной дали и собиралась буря. Его слух улавливал рев потоков и ворчание вулкана. Скакали кони, табунами и в одиночку, вольные и невзнузданные, мятежной ордой. Грохотали их копыта. Земля дрожала от их бега. В горло Исмаила, словно большой краб, вцепились подступающие рыдания; они погрузили свои клешни в мякоть вокруг кадыка, который теперь ходил вверх и вниз непрерывно. Тем не менее, Исмаил перешел к поясным поклонам и коленопреклонениям. Он вцепился руками в свои дрожащие колени и прямо из этого положения пал в земном поклоне — и больше не поднимался. Лбом он упирался в круглый мохр и всхлипывал. Он понимал, что нужно подняться и совершить еще несколько ракатов, в противном случае намаз его не будет принят. Понимал — и не мог. Он оставался в таком положении — лоб на мохре, а ладони и локти словно прилипли к нитям ветхого коврика. Всхлипывания, одно за другим, сотрясали его плечи. Пришли рыдания, словно гром, ворчащий в горах. Потоком хлынули слезы — и унесли его с собой. От него осталась лишь горстка плоти и костей. Буря несла его по склону высокой горы, ливень лил ему на голову, и тело его обдувал ветер. Он был уже не здесь. Он отделился от собственного тела. Он умер и вновь родился. В том же самом его теле ожило новое существо. Поток слез унес с собой его прошлое, омыл его, очистил, не оставив ничего из былого. И он лежал, распростертый в земном поклоне, лоб прижат к мохру. Он чувствовал, что веки его распухли, нос заложен, а дышит он ртом.

— В-в-вставайте, г-г-господин!

Чья-то рука тронула его за плечо. Он поднял голову от мохра. Глаза его были красными. Сквозь пелену слез увидел мужчину средних лет с шарфом на шее. Мечеть уже опустела, оставались только он и этот средних лет мужчина, озабоченно глядящий на него. У Исмаила все еще кружилась голова, словно он только что очнулся от тяжелого долгого сна. Мужчина переминался с ноги на ногу.

— З-з-закрываемся, п-п-прошу!

Исмаил надел носки.

— Сию секунду.

Вентилятор был выключен. Его большие лопасти чуть покачивались. Исмаил положил мохр на полочку и почувствовал стыд. Взял мохр, поцеловал его и вновь положил на полочку. Надел туфли и покинул мечеть. Торопливо зачерпнул горсть воды из бирюзового пруда, плеснул себе на лицо и вышел из двора на улицу.

Он чувствовал себя легким, грудь больше не сдавливало, на сердце не было тяжести. Он спокойно дышал, быстро шел, и уже не гнались за ним зловещие тени, происшествие в парке обесцветилось — и вот он с уверенностью идет, смотрит по сторонам, думает… Тревога и смятение исчезли, а все, что осталось — спокойствие духа и глубокая уверенность — словно он уже не один, но опирается на некую величественную и не знающую поражений силу. Все прошлое стало для него лишь холмиком из воспоминаний, среди которых только воспоминание о Саре было для него по-прежнему сладостным и приятным. Сара оставалась в его душе — с глазами, полными слез, и опущенной головой. Она, словно перышко, перелетела через ограду, вдруг отделившую настоящее от прошлого, и оказалась здесь, а все остальное — там, потерявшее цвет, сгоревшее и съежившееся.