Михаил Белозеров - Река на север

— Я пришлю врача.

Он удалялся, полный злобы и разоблачительных планов.

Камера-люкс была выстроена в стиле мансарды: одна стена, наклонная, с большими окнами и двумя клуазонами. Если вылезти на крышу, то видны петли реки за зелеными купами, где ворковали горлицы. Город не успевал остывать за ночь. Лишь под утро из леса набегали облака, проливались дожди, и все блестело. Это было катарсисом города. К вечеру он снова истекал желчными испарениями. Только река — влажная от изумрудной дышащей зелени и шапок деревьев — не менялась, не меняла отражения неба и облаков. Она текла на север, прокладывая путь среди некогда буйных юрских и девонских болот, в низине, замкнутой чередой глинистых холмов, к которым жался город, словно боясь неудачной попытки сбежать вниз. Сбежать в простор и разлитый запах парков и хвойных лесов, сбежать, раскинув руки, — радостно и самозабвенно, стряхнуть всю грязь, накопившуюся усталость, вдохнуть свежий, живительный воздух леса — осенью, когда он полон прелых запахов листвы и грибов, — зимой, когда звенит протяжностью от опушки к опушке в шапках белоснежного покрова, — весной, когда все наливается силой, и в конце лета, когда ты стоишь и смотришь с крыши тюрьмы. Что тебя тянет туда? Ответная скупость жеста или человеческая условность? Слепое подчинение грядущему или воспоминания? Словно ты ищешь и боишься обернуться только потому, что не хочешь увидеть собственное лицо, словно ты не хочешь стать несчастным человеком, который бездумно тратит время на пустые дела. Пусть прошлое останется таким — прежним, бесшабашным, наполненным той неопределенностью, которая потом... потом, когда ты станешь взрослым, исчезнет, как дым. Не в этом ли трагизм человеческого существования?

— Хватит философствовать, — услышал он. — Спускайтесь.

Посреди камеры с сумкой в руках стоял доктор Е.Во. Теперь он больше походил на заработавшегося чиновника, сироту или человека, которого незаслуженно обделили. Его явно мучили приступы служебного рвения.

— Мне и здесь хорошо, — ответил Иванов, не сдержавшись. За его спиной дышала ночь и где-то в ней — река, шевелящаяся, живая, между склоненными над ней деревьями. — Куда вы спешите?

— Спускайтесь, спускайтесь! — Доктор Е.Во., тусклый, как пятнадцативаттная лампочка, уселся в кресло, закинув ногу на ногу, — блеснули золоченые позументы. Моржовые усы угрожающе шевелились.

"Его бы воля, упек бы куда-нибудь подальше", — понял Иванов. Опомнившись, он невольно скользнул взглядом по столу: папку накануне он спрятал в сейф, и спрыгнул вниз.

— Я удивлен, что вы в хорошей форме, — сухо заметил доктор Е.Во.

После всех их разговоров он все еще сохранял энтузиазм и на что-то надеялся. Последний раз он настаивал на добровольном признании в шпионаже, впрочем, похоже, не отказался от этой идеи, ибо, несмотря на мрачный вид, был деловит и, как всегда, с до глянца выбритыми щеками. Он совсем не походил на того человека, каким Иванов видел его в издательстве господина Ли Цоя.

— А я удивлен, что это вы, — произнес Иванов.

Пикировка прочно вошла в их взаимоотношения. После полуторасуточного допроса они питали друг к другу почти родственные чувства. "Как ваша простата?" — регулярно осведомлялся Иванов. Он проникся сочувствием к судьбе дознавателя. Оказалось, что господин Е.Во. уже отправил за границу жену, сыновей и любовницу. "Никто не должен превзойти меня в предусмотрительности!" — заявил он в порыве откровения. В нем странным образом сочетались простодушие и снобизм. "Безусловно, вы правы", — согласился Иванов.

— Итак, ваш сын совершил заказное убийство. Факт доказан! Не стоит отпираться. Сделаете себе хуже.

— Не может быть, — спокойно возразил Иванов. — Он сидит у вас в подвале.

Он давно заметил, что на господина Е.Во. странным образом воздействует эта фраза, словно он еще не умел бороться с логикой оппонента, словно, кроме подвалов, у него не было других аргументов, но подвалы ему были запрещены.

— Завели песню, — словно задумавшись, произнес доктор Е.Во. — Впрочем, сейчас увидите, — продолжил он тоном всесильного человека. — Поедем на опознание. Кстати, он сам во всем признался...

И вдруг Иванов понял, что это последняя атака господина Е.Во. Так в лоб он еще никогда не бросался. Он понял, что у его оппонента выходит время. Возможно, он даже выговорил его у господина полицмейстера, и теперь шел ва-банк.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? — спросил Иванов, словцо так и крутилось у него на языке.

— Знаю, и поэтому не будем. Кстати, шагистикой я больше не занимаюсь, а повышен... — Вялый, как презерватив, он явно был пешкой в чьей-то игре. — Не скажу кем, скоро сами узнаете. —Нагнувшись, показал свой высокий затылок с тщательно зализанными волосами. И с важностью водрузил портфель на стол. — Узнаете? — Последовало быстрое движение руками с растопыренными пальцами и в концовке: "Хоп!" — непристойный жест, и: — Вот так! — произнес доктор Е.Во. — Предлагаю вступить в национальный легион до пятидесяти — защищать Севастополь.

— От кого? — просил Иванов.

— Естественно, от вашего брата, — ответил доктор Е.Во. — От кого же еще?

— Я еще слишком молод, — парировал Иванов.

— Весьма патриотично, — назидательно заметил доктор Е.Во. и перешел на клериканский язык.

— Не утруждайтесь, — сказал Иванов. — Даже сами ничего не понимаете.

— Да уж... — смешался доктор Е.Во., — практики мало: все санкюлоты и санкюлоты, но я беру уроки...

Выставив ножку, смотрел вопросительно и твердо, у него был изможденный вид, как у долго курящего спортсмена, и вдруг сменив тему:

— Ваша сумка?

— Что же там? — Иванов пожал плечами. — Бумага?

Сумка выглядела слишком толстой, словно являя отражение честности господина Е.Во., радеющего на службе.

— Сумка ваша и содержимое тоже. Отпираться бессмысленно. — Он даже улыбнулся, правда, несколько натянуто, словно чего-то ожидая. — Вы не признаетесь? Наш агент все нам рассказала...

— Да... — сказал Иванов. — Но это абсурд, отвезите меня к господину Дурново.

Доктор Е.Во. выругался:

— Стал бы я с вами... — и выбежал из камеры.

Больше Иванов с ним не разговаривал вплоть до той ночи, когда они столкнулись на балконе Королевы. И тогда один из них сплоховал.

Загорелый и посвежевший, явился утром, одышливо хрипел за дверью, пока охранник открывал ее.

— Я счастлив до увлажнения! Прекрасно, сынок, прекрасно! — произнес он тоном бодрячка и мимоходом выглянул в окно. —Последнее лето тысячелетия. Вы знаете, в чем смысл жизни? —Снова, как и два дня назад, посмотрел на Иванова по-отечески мягко и добродушно. — Вспоминать ее потом! — Задумчиво пожевал губами. — Впрочем, это не мои слова, а очень важного лица! Догадываетесь, кого?