Михаил Белозеров - Река на север

Господин Дурново только поморщился:

— Не усложняйте себе жизнь. Будьте естественней. Живите так, словно впереди у вас сто лет, только так можно выжить.

— Я полностью с вами согласен, господин генерал, — повторил Иванов. Он почему-то обрадовался, словно с души свалился камень. Он подумал, что с остальным в этой жизни он как-нибудь разберется.

— И правильно делаете, — согласился господин Дурново, — а теперь прошу, — и галантно пригласил к выходу.

— Вы меня приятно удивили... — признался Иванов.

— Тьфу-тьфу-тьфу, — господин Дурново поплевал через левое плечо, — сглазите...

Иванов только улыбнулся. Вряд ли господин полицмейстер теперь мог обмануть его. Между ними давно возникла тайная симпатия, которую господин полицмейстер, ввиду своего положения, не мог озвучить.

— Прошу сюда не смотреть, — господин Дурново загородил широкой спиной поворот направо, — и сюда тоже. — Его голос приобрел официальные нотки.

Стены, увитые черной паутиной. Из труб беззвучно вырывался парок. В мутном колпаке одиноко горела лампа. В ее свете ноги покойников вполне соответствовали обстановке.

— Мрут как мухи, — посетовал он. — В основном нелегалы-азиаты... эмигранты...

— Чего ж так? — спросил Иванов, краем глаза все же заглядывая в проемы стен.

Закопченный кафель мерцал равнодушно и мертвенно, как в операционной. Пахло дезинфекцией. Из бетонных мешков тянуло трупным холодом.

— Не успеваем хоронить, — посетовал господин Дурново.

Дальше подвалы напоминали операционную. Стены были выложены все той же белой плиткой.

— Особо опасных мы держим в стерильных камерах. Буйных — в звукоизоляционных.

Сын сидел в звукоизоляционной, перед которой дежурил охранник.

Перед тем как ее открыли, господин Дурново откупорил бутылку воды и, неся ее перед собой, как букет, вошел в камеру.

Когда охранник вывел сына, он не мог ступать. Оперся о стену. Жадно прочищал горло пузырящейся водой. Борода сбилась в нечесаный ком. Из камеры пахнуло конурой.

— Интеллигенция всегда слаба... — не скрывая брезгливости и оборачиваясь к Иванову, заметил господин Дурново.

Сын дико повел глазами. В его облике появилось что-то первозданное, словно этой камеры как раз и не хватало для его мировоззрения. Выгоревший чуб вяло упал на глаза.

— С вашей помощью, — саркастически заметил Иванов, хлопнув сына по спине. — Не перестарайтесь...

Потом он понял, что ошибся.

— Не надо ссориться, господа, — вмешался сын. — Со мной все нормально. Я чудесно выспался.

Оказывается, он даже сохранил чувство юмора. Потянулся так, что хрустнули суставы.

— Ну вот видите... — обрадовался господин Дурново, — не так страшен черт... — подспудно он извинялся перед ними.

— Они меня поили соленой водой... — пожаловался сын и перевел дыхание.

В детстве он его напугал — простудил почки, искупавшись в Морозовском ручье. Он сам отвез его в госпиталь на противоположный берег Мотовского залива, и в течение нескольких лет следил за его болячкой, которая, в счастью, не перешла в хроническую форму.

— Уходим! — быстро произнес Иванов и подтолкнул сына к выходу. Он побаивался, что господин Дурново передумает, а сын сотворит какую-нибудь глупость.

Они миновали длинные прохладные подвалы с каменными мешками, где лежали мертвецы, и вышли на улицу. Жаркое долгое лето катилось к закату, постепенно переходя в не менее сухую долгую осень и затем — в морозную, бесснежную зиму, заканчивающуюся слякотной весной.

Господин Дурново, мягко, по-отечески, глядя в их лица, подал руку Иванову:

— Не забудьте, мы очень гуманны и сдержанны...

— Я не забуду... — пообещал Иванов.

Вялое рукопожатие раздражало его точно так же, как и излишне крепкое.

— Насчет нашего договора... — начал господин Дурново, — я вас очень попрошу...

— Не обещай им ничего, — вдруг вмешался сын. — Они не давали мне спать... Ваш человек очень изобретателен...

Иванов вопросительно посмотрел на генерала. Теперь он понял, почему у сына такие воспаленные глаза. Господин полицмейстер отвернулся, словно не имел к этому никакого отношения.

— Полиция во всем мире одинакова, — буркнул он. — Что вы от меня хотите?

— Я не ожидал от вас... — сказал Иванов в полпаузы.

Господин полицмейстер только пожевал губами, еще больше отворачиваясь от Иванов.

— Но я ни на что не согласился... — добавил сын, в его глазах промелькнула та ярость, что свойствена была и Гане в минуты раздражения.

У сына была своя логика, и он пытался сообщить ему об этом. Иванову стало стыдно. Он почувствовал, что предал его. Предал в компании с Изюминкой-Ю и с господином полицмейстером, который, несмотря ни на что, все равно будет делать свое дело. И все-таки он сам оказался на стороне господина полицмейстера. Об этом надо было подумать.

— Мы потом об этом поговорим, — ответил он сыну.

— ...Все-таки вы не забудьте, — оживился господин Дурново. — Тайно я всегда за демократию...

Они понимали друг друга. Они знали жизнь, знали, что игры кончаются где-то здесь, в сырых подвалах, и говорили на одном языке. На языке, которого сын не понимал, и надо было дать ему время пожить, чтобы он тоже все понял, научился обобщать, привык к языку жестов и недомолвок.

Сын безучастно посмотрел себе под ноги. Он всегда делал так, когда ненавидел кого-то.

— Спасибо, — ответил Иванов. — Все-все, идем, — он еще раз, словно понукая, хлопнул сына по спине, — идем... — и подтолкнул к воротам, за которыми, наверное, все еще дремал часовой.

— Ваши документы... — напомнил господин Дурново.

Они остановились около кухонных отбросов. Воробьи, вспорхнув, облепили ветки ближайшего дерева, глядя на них оттуда глазами-бусинками.

— На двоих? — спросил, оборачиваясь, Иванов и увидев злополучную папку с посеребренным вензелем.

— На всех... — дипломатично уточнил господин Дурново. Лицо его сделалось застывшим. Казалось, таким образом он еще раз просит извинения. — Бланки. За подписью Януса-президента на общественных началах...

Знак особой гарантии, и это надо было оценить.

— Спасибо, — сказал Иванов. — Вы меня постоянно удивляете.

— Работа такая, — пожал плечами господин полицмейстер, снова протягивая руку в знак прощания.

— Я понимаю, — сказал Иванов.

К рукопожатию добавилось уважительное потряхивание руки.

Сын отошел и все так же молча изучал асфальт. Языком ощупывал потрескавшиеся губы. В детстве, рисуя, он так же помогал себе языком. Но теперь эти движения у него были совсем иными, словно он проверял у себя передние зубы.

— Я не говорю суеверно "до свидания", — произнес, глядя на Иванова, господин полицмейстер. На его мундире уже переливались две черные бабочки, а где-то над макушкой нет-нет да и мелькала еще одна. Или Иванову это только казалось?